Книга Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

Ей и пива хватит, тем более, не понятно, что в бутылке и, главное, какого этому Терлаку нужно.

— Да ладно, Марти. Тут все свои. Это — Одхэн.

Темноволосый парень чахоточного вида.

— И Брюс.

Брюс похож на Терлака, но выше и шире в плечах. И вид не такой благодушный.

— Мой братец, — заканчивает Терлак, разливая пойло по стаканам. Четыре принес.

— Извини, — Меррон свой отодвинула. — Мне нельзя. Здоровье слабое.

Одхэн фыркнул. Терлак засмеялся, показывая, что шутку оценил.

— Еще не привык жить один? — он фамильярно двинул локтем под бок. — Сколько тебе?

Двадцать два.

Много это? Наверное. Но не Терлаку лезть в жизнь Меррон со своими советами. Она спокойно допила пиво, жалея лишь о том, что колбаски остыли. Да и жевать под пристальными взглядами этой троицы было неудобно. Но Меррон не уйдет. Не сейчас. Позже, когда сама решит, что пора уходить.

— Ладно, — Терлак протянул руку, показывая, что готов на мировую. Пожатие было крепким, даже чересчур. — Я понял. Ты не пьешь. Куришь?

— Нет.

— Правильный, значит.

— Да.

Вспомнилась почему-то та сигарета, с травкой. И Сержант, поджидавший в коридоре. Глупый разговор… а потом нелепая свадьба и все остальное.

И то, что до свадьбы было, тоже.

Почему Меррон вообще с ним заговорила? Она никогда и ни с кем не разговаривала на балах. А тут вдруг… наверное, промолчи она, все сложилось бы иначе. Хуже? Лучше?

— Слушай, Марти, — Терлак не собирался отступать. Что ему нужно?

Не дом ли Летиции Барнс? Столовое серебро она увезла с собой. И фарфор тоже. И все более-менее ценное, конечно, если эта ценность была ограничена в габаритах.

Плохо, если дом собираются ограбить: Меррон вряд ли сумеет постоять за себя.

— Ты не злись. Мы — ребята простые. Дальше Краухольда не были…

— Я был, — тихо заметил Одхэн, но остался неуслышанным.

— …поэтому и знакомиться пришли по-простому. Слышали, что дядя твой в Город отбыл…

…об этом, наверное, весь Краухольд слышал.

— …и тут ты… один… сидишь. Скучаешь. Тоскливо, должно быть? А нам втроем интересно.

— Что интересно? — нет, все-таки внушала эта троица подозрения, однако, поразмыслив, Меррон решила, что вряд ли им нужен дом. Слишком многие видели их вместе с Меррон, и случись беда, вспомнят.

— А все интересно. Ты в Городе был? И Замок видел?

Была. Видела. Чтоб ему сквозь скалы провалиться.

— Может даже протектора… правда, говорят, что он здоровый, как Брюс?

— Больше.

Уходить невежливо и… чего ради? Пустого дома, где Меррон никто не ждет? Люди подозрительны, но если дело не в них, а в самой Меррон? Ей сложно верить кому-то.

Но разговор еще не означает веры.

И Меррон не стала возражать, когда Терлак заказал еще пива, а к нему — сушеных рыбешек, соленых до того, что без пива есть их было невозможно.

Разговор пошел почему-то не о Городе, и не о Меррон, как она того опасалась, но совсем о посторонних вещах. О близкой зиме. О ярмарке, которая, конечно, скучна, но в городе других развлечений нет. Разве что трактир вот… Одхэн занудно жаловался на жизнь. Брюс пытался рассказать смешную историю, но путался, забывал слова, и уже от этого становилось смешно.

Или от пива?

Но когда предложили накатить еще, Меррон все же отказалась.

До дома ее проводили.

И на прощанье сунули в карман листок.

— Тут хорошие люди собираются. Говорят о том, о сем, — сказал Терлак, похлопав по карману. — Послезавтра. Приходи. Будет интересно.

Листок Меррон кинула в камин.

Хватит с нее разговоров о том, о сем с хорошими людьми. Ей и без них есть чем время занять.

Терлак объявился через неделю. Возможно, он и раньше заглядывал, но Меррон случилось уехать: вызвали за город и поездка затянулась, хотя с первого взгляда стало понятно, что спасти измученную родами девчонку способно только чудо. И Меррон пыталась это чудо сотворить.

Никогда еще собственные руки не казались настолько неуклюжими.

А люди, окружившие Меррон в надежде, что чудо случится, бесили своей непроходимой глупостью. Они убили девочку. И повитуха, гладкая, ленивая в движениях женщина, которая два дня мучила несчастную, водила кругами по бане, окуривала, шептала заговоры, а когда не помогли, велела поминки готовить.

Живой похоронила.

Наверное, когда-нибудь потом Меррон научится быть равнодушной, и просто делать то, что должна, но произойдет это не скоро. И Меррон с трудом заставляла себя смотреть девчонке в глаза. У той не было сил даже на то, чтобы плакать, когда ее резали, да и вряд ли она в родильной горячке понимала, что происходит. А ребенок умер. И задолго до появления Меррон.

Девочка — на ее руках.

На этот раз чуда не случилось, и Меррон чувствовала себя виноватой. А повитуха, сменив обличье, помогала наряжать покойницу. Ровный голос ее, выводящий строки отходной песни, звучал в ушах Меррон до самого дома. Хотелось кричать. Плакать. Сделать что-нибудь.

Что?

Например, вымыться, растереться жестким полотенцем докрасна. Одеться. Налить смородинового вина из запасов Летиции. Забраться в пустое кресло перед пустым же камином.

Всех не спасти.

В другой раз получится… возможно. Утешение? Или понимание, что другого раза не избежать? Сколько их еще будет, девочек, девушек, женщин? Уморенных своими же.

Когда в дверь постучали, Меррон обрадовалась: кто бы ни пришел, он отвлечет от мрачных мыслей. За дверью ждал не посыльный, не поздний пациент, но Тарлак.

— Вечера доброго, — сказал он. — Отвратно выглядишь. Напиваешься?

— Отдыхаю.

— Пригласишь?

Меррон пожала плечами и открыла дверь. Возможно, это было неразумно с ее стороны, но вдвоем лучше, чем одной. В гостиной Терлак долго осматривался. Ну да… вязаные салфеточки. И вместо картин — вышивки в рамках. Картина тоже есть, исполненная акварелью, неумелая, но очаровательная — подарок племянницы. Статуэтки вот Летиция с собой забрала…

— Тебе ничего не хотелось бы тут поменять? — Терлак принял кружку с вином. Бокалы Меррон так и не купила.

— Нет.

— То есть нравится вся эта… обывательщина?

Что плохого? Тетя тоже любила всякие штучки, у нее как-то получалось с ними ладить, создавать уют. А Меррон не умеет. И остается — беречь созданный кем-то.

— Поездка была неудачной? — Терлак уселся в кресло, закинул ногу за ногу, и сделался до отвращения похож на Малкольма.