Книга Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте» - Эдуард Тополь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Егор Легеза:
Последнее, что помню в зале, – откуда-то сверху пошел белый газ. И будто кувалдой по голове – упал, и все…
Сергей Лобанков:
Я обратил внимание на то, что чеченец, который стоит рядом, смачивает платок водой из бутылки. Посмотрел в зал, и если раньше была четкая картинка, то теперь над залом была какая-то дымка. Подумал о штурме, намочил кусок своего свитера, приложил его к лицу и вспомнил, что рядом дети. Вытащил реквизитный платок, стал рвать его на части, мочить и прикладывать детям к носам. Но тут почувствовал, что становится плохо, одолевает слабость. Снова приложил свой свитер к носу и отключился.
Поняв, что в зал пущен газ, террористы сразу закрыли двери зала и начали бить окна в коридорах ДК, чтобы снизить концентрацию газа. Полагая, что с пуском газа начнется штурм, они открыли беспорядочный превентивный огонь по близлежащим строениям, где, по их мнению, могли находиться бойцы спецназа. Надо сказать, что там они и находились, но огонь вреда им не причинил. Сами же спецназовцы на огонь не отвечали. Стравив пар первичного психоза, террористы прекратили стрельбу, успокоились.
Зинаида Окунь (партер):
Все-таки, оказывается, не все люди одинаково реагируют. Я, оказывается, и спала, и не спала. Сначала слышала какие-то выстрелы, потом два крика о помощи: мужской голос – «Помогите!» и женский – тоже «Помогите!». Потом ничего не помню. Очнулась в тишине, вокруг ни звука, я в зале, в партере, на своем месте, но почему-то на четвереньках, в правой руке нашатырь, а в левой марля. Стала думать: «Откуда? Боже, что случилось? Почему у меня какой-то провал в памяти? Или я уже умерла?» Но чувствую – двигаюсь, даже встала. И тут увидела, я вам честно скажу, кошмарную картину. Просто ужас! Весь зал – поле мертвецов. Зеленые, и лежат в таких странных позах. А Аллы Петровны, моей подруги по работе, с которой мы вмеcте пришли сюда, ее почему-то нет. Я своим глазам не поверила, стала щупать соседей – нет, не она. Но ведь Алла рядом сидела! Я принялась ее по рядам смотреть: впереди смотрю – нет ее, сзади – тоже нет. Боже, что же с ней случилось? Я же не знала тогда, что она уже убежала. Потом она рассказала, что она меня толкала, но я спала и никак не реагировала. И она сунула мне марлю и нашатырь, убежала одна, чуть не самая первая, и прямо под обстрел попала, ее там у входа чуть не подстрелили. То есть она выбежала из главного входа ДК, где больше всего стреляли, и ей там стали орать: «Ложись! Ложись!» И она плюхнулась в лужу…
Галина Делятицкая (балкон):
У Сережи Лобанкова был огромный платок, реквизитный, от «Оливера». А у девчонок была реквизитная юбка. И когда пошел газ – такая дымка над залом, – мы с ним стали все это рвать, мочить и раздавать детям, объясняя: ребятки, что бы сейчас ни происходило, вам надо спокойно лежать. Закройте глазки, закройте носоглотку и полежите какое-то время.
И они все прилегли, закрыли глаза. И я тоже легла, хотя страшно было ужасно. Потому что явного ничего не происходило, но нарастало ощущение какого-то жуткого конца. Что происходило вокруг, что делали боевики, я не видела – мне надо было заниматься детьми и говорить им, не важно что – лишь бы снять их страх.
Не знаю, сколько времени я так лежала, но сознание не отключалось. Наверное, потому, что, когда мы с Сережей все эти тряпки раздали, выяснилось, что мне куска не досталось. И тут я сообразила, что лежу на каком-то стеганом пальто, которое мне мои заботливые ребятки подложили. Ну, я его намочила, приложила к лицу, и, наверное, за счет плотности этого пальто у меня получился настоящий фильтр, как в противогазе. К тому же я старалась неглубоко дышать и не нюхать этот газ. А Сережа, наоборот, решил выяснить, какой этот газ на вкус – кислый, соленый, сладкий? Нюхнул его пару раз поглубже и отключился.
И вот я лежу, накрывшись пальто, ничего не вижу, но все слышу. Сначала какой-то треск, какие-то активные движения и шум, но не в зале, а снаружи – в фойе и в коридорах, куда боевики выбежали. Какая-то там стрельба, что-то бухало – наверное, гранаты взрывались. Но постепенно и это стихло.
И с этого момента вокруг меня вдруг начал нарастать храп. Вот это было жутко! Я никогда в жизни не слышала такого неестественного храпа. И даже в кино, в фильмах ужасов, не видела. Все-таки когда человек храпит в обычном, нормальном, сне, то это и храп нормальный. А тут какой-то гипертрофированный, просто кошмарный храп. Причем не один, а много голосов этого храпа, и все – разных тональностей и разной мощности звука.
Этот храп заполнил весь зал – то было удивительное, страшное ощущение.
И на фоне этого храпа вдруг слышу монотонный и совершенно бесцветный женский голос:
– Помогите!.. Помогите!..
Причем не у нас на балконе, а внизу, в партере.
– Помогите!.. Помогите!..
Я приподнялась, держа у лица край мокрого пальто. Смотрю, все вокруг спят в разных позах – кто запрокинув голову, кто опустил, кто боком как-то лежит. И – храп, всюду храп!
А внизу, в партере, стоит одинокая полная женщина в возрасте и монотонно вскрикивает с закрытыми глазами:
– Помогите!.. Помогите!..
И все, и больше никто не шевелится.
От этого мне снова так жутко стало – я опять легла, замерла и молчу.
И тут у меня родилась мысль, что вот они сейчас все спят, храпят, но больше никогда-никогда не проснутся. Потому что язычок западет и они задохнутся во сне.
От этой мысли я вздрогнула и стала всех вокруг себя лихорадочно бить и толкать – всех детей, до кого могла дотянуться. А они спят и не просыпаются, и меня поразили их лица – бело-серые лица, а рты, губы – сиреневые.
Такое ощущение было, будто я уже в стране мертвецов. Только каких-то храпящих.
И я стала таскать их за волосы, по щекам шлепать – и Арсения, и Кристинку, и Сашу Розовскую. Не просыпаются. Думаю: «Господи, как же мне их всех вытащить наружу, пока эти боевики и шахидки спят в отключке? Надо же мне как-то их вытащить. Но как? Как я могу всю эту массу утащить?»
И вдруг я растолкала мальчика, Витальку Заболотного. Он очнулся, я говорю: «Бежим отсюда!» Он спрашивает: «А куда бежать?» Я говорю: «Давай по канату спускаться!» А этот канат с балкона в партер боевики повесили в первый же день – они, по-видимому, проигрывали все ситуации, и ситуацию отступления по канату в том числе. Потому что на лестницах – я слышала – они растяжки поставили. То есть они про это на своем языке говорили, но растяжки – это и на их языке растяжки. И мы, если бы побежали по лестнице, могли на этих растяжках взорваться.
Не знаю, как я все это соображала в том полуобморочном состоянии, но ведь соображала – вот что удивительно! У меня в руках была сумка, а в ней паспорт, и мне в голову запало, что паспорт ни в коем случае нельзя потерять. И вот левой рукой я закрываю тряпкой нос, на правой руке висит сумка с паспортом, и на этой правой руке я по канату начинаю спускаться вниз. Первая, потому что должна показать Витальке пример. На одной руке, да. Сейчас, наверное, я бы и на двух не спустилась, а тогда… Я этот канат просто мертвой хваткой ухватило, у меня сразу горячо стало в правой ладони. Чувствую: у меня там все стерто уже. И думаю: так, нужно послабее держаться. Причем все это в секунды происходило, мысли моментально работали.
