Книга Тайна Кутузовского проспекта - Юлиан Семенов

— И то и другое, Владимир Иванович, — ответил прокурор. — Все делается по закону, не волнуйтесь…

— Я не знаю, что такое «волноваться»… В последние дни я стал бояться, это страшней… Сорокин бегает трусцой в кроссовках, которые стоят сотни рублей… В спортивном костюме, который не появляется на прилавках магазинов. Он живет хорошей жизнью, тот, который был осужден за «незаконные методы ведения следствия»… Почему ни Русланова, ни Федорова, ни я не были вызваны в качестве свидетелей? Это неправильно, что его обвиняли в «незаконных методах»… Такие методы были законны в его время… Я расскажу вам, какие это были методы… Он и его сослуживцы — если их так можно назвать — связывали мне руки за спиной, крутили жгутом ноги и тянули затылок к пяткам… Это называлось у них «гимнаст». Подложив под лицо подушку, они били меня резиновой дубиной по шее… Такой допрос продолжался в течение десяти часов — пока я не терял сознание… Сорокин требовал, чтобы я признался, будто выполнял шпионские задания члена Политбюро Вознесенского… И секретаря ЦК Кузнецова… Потом он засовывал мне в нос шланг от клизмы и пускал горячую воду… А я был привязан к стулу… И я захлебывался, а он стоял надо мной и смеялся… А со стены, из-за его спины, на меня смотрел тот, кого и сейчас многие жаждут, — фашист по имени Сталин… Руками Сорокиных Сталин убивал мыслящих, ему надо было привести к владычеству покорных кретинов, чтобы навечно продолжить в стране ад… Я не нахожу объяснения тому, что происходило… Вы успеваете писать?

— Да, папочка, — всхлипнул Строилов, — товарищи успевают, ты только не торопись, не утомляй себя…

Врач взял руку генерала, нащупал пульс, сокрушенно покачал головой.

Старик раздраженно поморщился:

— Дайте я подпишу то, что наговорил… Формы протоколов допроса остались прежними? Как и в то время? Эх, вы… Дайте ручку…

— Владимир Иванович, — сказал прокурор, — вы подпишете, когда мы все закончим…

— Нет… Сейчас… У меня в любую минуту может остановиться сердце…

Он медленно сжал в посиневших пальцах перо и подписал две страницы.

— Хорошо… Благодарю… Хочу продолжить… Сорокин называл мне сотни имен, мне казалось, что он хотел превратить всю страну, всех людей во врагов народа… Он торгаш по природе, он торговался за каждого, вымаливал, обещал, снова бил…

Чекист, приехавший вместе с прокурором, спросил:

— Владимир Иванович, сколько раз он пытал вас на допросах?

— Не помню…

— Очень важно, чтобы вы вспомнили… Это крайне важно для следствия…

— Я сидел во внутренней три года… На допросы он вызывал меня раза четыре в неделю… Один день говорил, пугал, путал… Три дня — мучил… Считайте сами… Да, еще я пролежал в больнице два месяца… После пыток у меня случился паралич левой ноги… Он был пьяный, когда бил меня, и попадал дубинкой не по ягодице, а по позвоночнику… Это было в пятидесятом, в мае месяце… Точнее — Первого мая… Я музыку на улицах слышал… Лозунги кричали по радио… А еще я могу свидетельствовать за Лидию Русланову и Зою Федорову… Он их не так мучил, как меня… Он их ставил в карцер, в каменный шкаф… На сутки ставил, на трое — без движения, как в гробу…

— Он знал, что вы ни в чем не виноваты? — спросил прокурор. -

— От него требовали, чтобы я стал виноватым… Он прекрасно знал, что я никогда ничьим шпионом не был…

— Но он никогда не говорил вам, что знает про вашу невиновность? Не просил согласиться подписать самооговор, потому что это нужно партии, стране, Сталину?

— Нет… Это говорил Рюмин… Когда меня принесли к нему из лазарета… На носилках… И в камере мне это же говорил… Фамилию не помню… Наседка… Уговаривал признаться, чтобы выйти на процесс… И там открыть всю правду… Но я-то знал, что это за игры…

— Сорокин вас пытал один? — спросил прокурор. — Или приглашал заплечных, чтобы держали?

— Когда как… Меня же к нему доставляли в наручниках… Руки за спиной… Да и на ногах еле стоял, держали в карцере, на воде и куске хлеба, сил не было защищаться… У него глаза становились какие-то белые, когда он через меня пускал ток… От него очень пахло затхлостью… У некоторых людей есть особенный, душный запах затхлости… И все они отчего-то стрижены под скобу… Я требую, чтобы он, Сорокин, был привлечен к суду не за «нарушение методов ведения следствия»… Я требую, чтобы его судили за осмысленный, звериный, сладострастный садизм… Сорокин страшен как явление: если не соглашаешься с тем, чего он требует, ты перестаешь быть человеком, делаешься тварью, пустотой, насекомым… Это страшнее, чем гитлеровский нацизм, понимаете? Это мистика какая-то… Сорокин пытал большевика, про которого ему сказал начальник, что тот — враг. Одного слова для него было достаточно… Понимаете? Слова барина, который давал ему право на все… Такого не было в истории человечества… А еще — но это было только два раза — он повалил меня и начал прижигать папиросой ступни… Это было накануне Октября… А потом сам мазал язвы мазью Вишневского…

— Теперь главное, — схватив синими губами воздух, продолжил Строилов. — В измене Родине, то есть в измене самому себе — понятия «Родина» и «я» неразделимы, — повинен и предатель, но еще более тот, кто подтолкнул его к этому дьявольскому, трудно понимаемому шагу… Так вот… Я стал изменником… Я — предатель… Да, да, пишите это… Я изменил себе, то есть Родине… И повинен в этом Сорокин… Он устроил очную ставку с моим шофером, Кириллом Семенычем, я с ним прошел войну… Тот должен был написать в протоколе, что я приглашал в машину английского консула, показывал ему военные объекты, получал за это пачки долларов и отдавал их — в моей же машине — эмиссарам Вознесенского для разворачивания работы «русского заговорщического центра»… Сорокин два года выбивал из меня признание, что мы хотели вывести Россию из Союза Республик, реставрировать капитализм, да еще пригласить из Штатов Керенского — в новые премьеры… Кирилл Семеныч молчал, отрицал все, хоть был забит до полусмерти… Тогда Сорокин приказал ввести его внучку, девочку-подростка, ей шестнадцати не было… Когда девочку втолкнули, Сорокин сказал: «Ты, лярва, в ансамбле танцуешь?! Раздевайся догола, сучонка, потанцуй напоследок перед дедом, пока я тебя в камеру не отправил! Люблю танцы, лярвочка!» Она стала белой, внученька его, а Кирилл Семеныч пополз со стула, впадая в медленное, не верующее в реальность происходящего беспамятство… А Сорокин подошел к девочке, начал с нее кофточку снимать… Аккуратно пуговички расстегивал, к себе прижимал… А она стоит, маленькая, трясется, как замерзший воробушек… Вот… Тогда я и сказал, что готов подписать на себя что угодно, путь только отпустит девочку… И мы с ним начали писать сценарий… Про то, как и почему я — один я, без группы, только я — пошел на измену Родине… Значит, Сорокина надо судить за измену, за пособничество измене Родине, за понуждение к тому, чтобы люди становились предате…

— Папа! — Строилов подался к отцу. — Папочка! — Он растерянно обернулся к прокурору, потом перевел взгляд на доктора. — Папочка… Папа мой…

… Костенко сидел в маленькой, без окон, комнате шереметьевского аэропорта, слушал голоса дикторов, смотрел на старый телефонный аппарат, страшась снять трубку и позвонить Строилову. Сердце жало, он чувствовал беду, понимал, что, если бы все обошлось, капитан наверняка связался бы с ним. Более всего Костенко ощущал свою случайную и суетную малость на этой земле, когда уходил друг или родной человек. Что сказать тем, кто стоит у гроба, неотрывно глядя на загадочную бездыханность ледяной материи, которая обречена на скорое превращение в пепел или тлен? Как выразить скорбь? Слов, адекватных таинству смерти, не существует… Больше всего он страшился тихих разговоров за спиной о том, как добираться на поминки, что удалось достать к столу, кто с кем поедет, где надо прихватить еще одну бутылку. В храме скорби бездумно включался суетный счетчик плотской жизни, словно бы сбросили груз — и айда дальше…