Книга Рай рядом - Лидия Яковлевна Лавровская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из Екатеринослава маленький караван – две кареты и коляска – приезжает на Азовском море, где зачарованным голубым глазам поэта предстает незабываемая картина: южные морские просторы, увиденные впервые в жизни, и стройная грациозная Машенька, шаловливо убегающая от волн. (Недаром она позднее признавалась, что у нее «piyrb в венах» и «живость характера»!) А уж как сам Александр Сергеевич, Саша, подвижный, белозубый, был забавен и говорлив, совсем не желая исполнять медицинские предписания! (Воспоминания доктора Е. Руды-ковского) Весел и умилен, восхищен, влюблен…
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
П. Губер, полемизируя с П. Щеголевым, убежденным в большой, длительной любви Пушкина к Марии Волконской, писал: «То обстоятельство, что первоначальный набросок этой строфы предшествует в черновых рукописях самым ранним редакциям первой песни «Онегина», не может иметь само по себе решающего значения. Сначала было задумано краткое лирическое стихотворение, а потом Пушкин решил включить его в поэму. Вот и все.» Думается, Губер глубоко ошибался!
Вспомним, представим себе: Саша и Маша, очень, очень молодые… И так естественно увидеть в них поэтичное подобие бессмертных Ромео и Джульетты, «сих двух очаровательных созданий шекспировской грации», по выражению Александра Сергеевича. Ведь даже в официальную книгу прибывших на воды он шутливо записал себя не титулярным советником, как полагалось, а «недорослем Пушкиным»! Поди, и не вспоминались будто обновленному поэту так занимавшие его после лицея «наперсницы порочных заблуждений» и «безумная любовь» («Погасло дневное светило», 1820), то есть некий роман в Петербурге, оказавшийся слишком уж «роковым» для его солнечной жизнелюбивой натуры! («Когда кинжал измены хладный, когда любви тяжелый сон меня терзали и мертвили…» Посвящение Николаю Раевскому в поэме «Кавказский пленник»)
Поклонявшийся Прекрасному во всех его проявлениях, поэт, думается, пленился и необычной внешностью юной Марии, которая позднее, прибыв в Сибирь, получила у декабристов «прозванье «lа fille de Gauge», девы Ганга». Это была «…стройная, более высокого, чем низкого роста, брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с немного вздернутым носом, с гордою, но плавною походкой» (А. Розен «Записки декабриста»). Как будто не красавица, но нет, пожалуй, лучше, значительнее красавицы!
Сохранилось, помимо немалого числа портретов Марии Раевской-Волконской, восторженное свидетельство польского аристократа Густава Олизара, в начале двадцатых годов питавшего к ней нежные чувства и затем неудачно посватавшегося. (Пушкин не преминул упомянуть об этом в стихах «Графу Олизару», своем ответе на стихотворное послание поляка.) Отвергнутый граф навсегда запомнил «стройную красавицу, смуглый цвет лица которой находил оправдание в черных кудрях густых волос и пронизывающих, полных огня, очах. Нужно ли удивляться, что подобная девушка, обладавшая при том живым умом и вокальным талантом, стала украшением вечеров».
Никто, думается, и не удивлялся! Олизар признавал, однако, что «почувствовал живой интерес» к ней даже раньше, еще «юной смуглянке с серьезным выражением лица». Наверное, именно такой виделась Машенька Раевская и Пушкину, но также и резвящаяся, весело, по-детски шалящая…. Вспомним, что не только барышни, но и мужчины семейства Раевских, закалившиеся в войнах с Наполеоном, дошедшие до Парижа, были удивительно молоды! В том судьбоносном для русской литературы мае прославленному генералу было лишь сорок восемь, его старшему сыну, полковнику – двадцать четыре, младшему, капитану Николаю Раевскому, большому другу своих сестер (о чем Мария Николаевна не раз с чувством вспоминает в письмах из Сибири), – восемнадцать. Как это помогает понять и почувствовать атмосферу, «градус» той замечательной поездки!
На живописных полудиких Кавказских минеральных водах путешественники пробыли до начала августа. Оттуда под охраной отряда удалых казаков, восхищавших поэта, по Кубанским степям, а далее по Черному морю добрались до деревушки Гурзуф на крымском побережье, где расположились в прихотливом дворце герцога де Ришелье. Пушкин в упомянутом письме к брату признавался: «Счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского… Свобода, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался – счастливое полуденное небо, прелестный край…»
Биограф Пушкина Бартенев писал: «Они всем обществом уезжали на гору Бештау пить железные… воды, и жили там в калмыцких кибитках за недостатком другого помещения. Эти оригинальные поездки, эта жизнь вольная, заманчивая… эта новость и нечаянность впечатлений, жизнь в кибитках и палатках, разнообразные протулки, ночи под открытым южным небом…» И, прибавлю, два молодых эмоциональных существа, юноша и девушка, изо дня в день совсем близко друг к другу!
Кавказские впечатления опального поэта красочно отразились в основанной на местных рассказах поэме «Кавказский пленник» (1820–1821) с ее байроническим, мрачно разочарованным во всем на свете страдальцем-героем. За ним легко угадывается фигура самого автора, отнюдь не возражавшего предстать в этом, весьма тогда модном образе (особенно перед барышнями)! «На юге он встретил семейство Раевских, замечательное по уму, и, сблизившись с ним, ездил вместе в Крым и на Кавказ…. Тут же он, кажется, испытал первую чистую любовь», – глухо проговаривается в своих воспоминаниях М. Юзефович, друг и сослуживец Николая Раевского. Поэт Всеволод Рождественский также высказал догадку, что Пушкин пережил «… первое в своей жизни глубокое чувство к одной из дочерей генерала Раевского. Есть основания думать, что это была младшая – Мария». А сам Александр Сергеевич 1822 году писал Н. Гнеди-чу, что в «Кавказском пленнике» «есть стихи моего сердца»!
Нетрудно догадаться, что образ Черкешенки с «огненным, невинным взором» (неотразимое сочетание, не правда ли?), поющей «песни гор, и песни Грузии счастливой», – а у Марии было прекрасное контральто – навеян ею. Два ее легких ангелоподобных изображения украшают беловую рукопись поэмы, рядом с автопортретом автора и вполне реалистично выписанными профилями других членов ее семьи. А одесский приятель Пушкина Туманский, познакомившись с Раевскими (в Одессе гостила жена генерала с двумя младшими дочками), объявил в письме к родственнице: «Мария, идеал пушкинской Черкешенки (собственное выражение поэта)»…
Скорей всего, желая соригинальничать, Туманский также обмолвился, что девушка «дурна собой». Как тут не вспомнить его убийственный эпистолярный отзыв о признанной красавице Наталье Николаевне Пушкиной: «Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными чертами и лукавыми глазами, как у любой гризетки»!
