Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

на улицах, когда революционные круги выдвинули лозунги: “долой войну” и “долой самодержавие”, народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части на ее стороне». Нет, не это чувство «уверенности в своей безнаказанности» вызвало поворот. Суханов вспоминает впечатление собравшихся у Горького вечером 26-го, после телефонных разговоров с «различными представителями буржуазного и бюрократического мира». Мемуарист отмечает факт, который представляется ему странным: «Расстрелы оказали большое влияние на всю ситуацию, они произвели крайне сильное впечатление не только на обывателей, но и на политические круги… расстрелы вызвали явную реакцию полевения среди всей буржуазной политиканствующей массы…»183

Казалось необходимым отметить еще раз все эти черты, так как до сих пор еще держится легенда о том, что революцию вызвала провокационная стрельба полиции (см., напр., предисловие проф. Пэрса к книге Керенского). Невольно вспоминается, как в единственный день существования Всероссийского Учредительного собрания, в день его открытия, представитель с.-д. фракции, б. член революционного правительства Скобелев сравнивал «драматическую обстановку» 18-го года с последними часами царизма, когда «старые слуги старого режима, в официальных формах и замаскированные, стреляли из-за угла… с крыш в мирных демонстрантов». Надо и эту легенду, нашедшую себе отражение в исторических трудах Милюкова, окончательно сдать в архив. «Протопоповские пулеметы» существовали только в возбужденном воображении современников.

3. «Протопоповские пулеметы»

Эта легенда родилась еще до революции. Тогда молва, доходившая до кафедры Гос. Думы, утверждала, что правительство провоцирует народные беспорядки для того, чтобы иметь основание заключить сепаратный мир с Германией. Аккредитованные при русском правительстве иностранные дипломаты (в частности Бьюкенен) спешили сообщить заграницу о той роли, которую играет в данном случае министр вн. дел Протопопов. В начальный момент февральских дней «глупые и слепые выверты» о провокации (мы знаем, что это – выражение дневника Гиппиус) были первым отзвуком на начавшиеся беспорядки, – о том свидетельствуют не только воспоминания современников (для Ломоносова «ясна» была полицейская провокация), но и действительные записи 17-го года. Так, Каррик в Петербурге в свой политический фольклор 25 февраля занес упоминание, что «все» считают события дня «провокацией»; равным образом и моряк Рейнгартен в Гельсингфорсе, позже, 27-го, записывает, что «все говорят об участии правительства в провокации». Успех революции изменил формулировку легенды – стали говорить не столько о «провокации», сколько о подготовке министром вн. д. «кровавого» подавления ожидавшихся народных волнений (Керенский).

Легенда в обоих своих вариантах была предметом внимания Чр. Сл. Комиссии, но усиленное ударение, конечно, было сделано на пулеметах. После того, что было уже сказано, мы можем оставить в стороне никчемную версию, в которую уверовал комиссар Врем. прав. член Думы Бубликов (отчасти и другие), о том, как правительство устроило революцию не только для заключения сепаратного мира, но и сделало это по соглашению с Германией. В свой дневник первых дней после ареста Протопопов с полной правдивостью мог занести: «Клянусь, я не допустил бы провокации». Можем мы отбросить и занесенные Гиппиус в дневник 10 марта признания Протопопова, якобы сделанные им в момент ареста в Таврическом дворце в целях поднять себе цену в революционных кругах: «Я остался министром, чтобы сделать революцию». «Безумный шут», – отметила писательница, но ничего подобного Протопопов не говорил ни в одном из своих многочисленных, противоречивых письменных и устных показаний. Мы должны целиком перенести вопрос в плоскость рассмотрения разработанного правительством плана о ликвидации волнений, если они возникнут в столице.

Тот характер, который носили действия военных властей в дни, когда ожидаемые беспорядки начались, как уже выяснилось, отнюдь не носил отпечатка обдуманной жестокой расправы в «4 дня». Об этих «четырех днях» с чужих слов упоминал Протопопов в Чр. Сл. Ком., но лишь в конъюнктуре постепенности, с которой предполагали в случае необходимости выдвигать на помощь полиции казаков и войсковые наряды. Никакого специфического плана последний министр вн. д. при содействии Курлова, пользуясь и советами Белецкого, не разрабатывал. Все имеющиеся данные вполне подтверждают заявление военного министра Беляева, что предварительные меры на случай беспорядков не выходили за пределы того, что «всегда существовало в мирное время».

Правда, план разделения Петербурга на 16 районов, по которым были распределены военные силы, был представлен в январе на усмотрение верховной власти, но, очевидно, главным образом потому, что надлежало для самостоятельности действия выделить столицу из ведения главнокомандующего Северным фронтом. План, выработанный особым совещанием у градоначальника Балка при участии командующего войсками Хабалова, никакой новизны не представлял по сравнению с тем, что намечалось в апреле 16 года при премьере Штюрмере и градоначальнике кн. Оболенском.

Особенность его была, быть может, лишь в том, что предполагалось в случае надобности использовать на помощь полиции казаков и «учебные команды» запасных батальонов, не пользуясь основными кадрами, которые считались не вполне надежными184. При такой комбинации правительство располагало наличностью в 12 тыс. человек. Протопопов указывал в Комиссии, что обычный полицейский расчет предшествовавших лет исходил из наличности 60 тыс., поэтому и им был поднят вопрос о привлечения войск с фронта и выводе неспокойных запасных частей с территории столицы, что командующей войсками считал невозможным выполнить за неимением подходящих казарм в местностях, прилегавших к Петербургу.

Здесь одна легенда вплетается в другую. Эту вторую легенду занесла в свои воспоминания Вырубова, и о ней распространился в предсмертной записке Протопопов. По словам Вырубовой, Царь приказал по очереди приводить на отдых с фронта гвардейские полки, но исполнявший обязанность нач. штаба в Ставке ген. Гурко под «разными предлогами» не выполнял распоряжения. По утверждению Протопопова, за день до отъезда Царя в Ставку, т.е. около 20 февраля, у него произошел с Николаем II, секретно от А.Ф., такой разговор. Царь был крайне обеспокоен – «первый раз я видел Государя в таком волнении». «Знаете, что сделал Гурко? – сказал Николай II. – Он прислал сюда вместо четырех полков гвардейской кавалерии три экипажа матросов». «Кровь бросилась мне в лицо: я инстинктивно почувствовал что-то опасное». «Государь! – воскликнул мин. вн. д. – Это невозможно, это больше, чем непослушание. Все знают185, что матросы набраны из рабочих и представляют самый революционный элемент». «Да, да, – ответил Царь, – Гурко я дам головомойку и кавалерию пришлю»186.