Книга Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова

празднике Ромм познакомил папа́ с Дантоном и Робеспьером. И отец был среди тех, кто подписал обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию Франции.

— Супер! — сказал Саша. — Я не поклонник Робеспьера, но я бы хотел оказаться там, в эпицентре событий.

— Это ещё не всё, — вздохнула Наталья Павловна. — Заседания Клуба друзей закона происходили в доме Теруань де Мерикур.

— Кажется, она участвовала во взятии Бастилии? — предположил Саша.

— Да, — сказала графиня, — и в походе женщин на Версаль.

— Это когда в Париж не завезли хлеб?

Наталья Павловна кивнула.

— Женщины, всю ночь простоявшие в очередях у булочных, двинулись на Версаль с ружьями, пиками и пистолетами, выкрикивая: «Хлеба!». Теруань де Мерикур была в большой шляпе, украшенной перьями, а на её мужском поясе висела сабля и два пистолета.

Саша усмехнулся.

— А папа́ был слишком юн, чтобы не влюбиться, — продолжила графиня. — Хотя «красная амазонка» была старше него на 12 лет. Он купил для Клуба библиотеку (на деньги отца), которой и заведовал. А в августе 1790-го вступил в Клуб якобинцев, и в подтверждение ему был выдан диплом за подписью председателя и трех секретарей.

— Насколько он был самостоятелен в этом решении? — спросил Саша. — Или это было частью системы воспитания мсье Ромма?

— Конечно, он был под влиянием гувернера, но его якобинство было более, чем серьёзным. Он перевёл на русский язык «Декларацию прав человека и гражданина» и восхищался речами Мирабо.

— Ну, Мирабо — всё-таки не Робеспьер, — заметил Саша. — Был убежденным монархистом и выступал за вето короля.

— Папа́ считал его гением и мечтал когда-нибудь стать Мирабо для России. В конце концов слухи о русском якобинце дошли до российского посланника в Париже. А от него — до императрицы Екатерины Алексеевны.

Глава 26

— Государыня сразу всё поняла, — продолжила Наталья Павловна, — и поручила передать петербургскому губернатору генералу Брюсу, чтобы тот сказал моему деду, что учитель его сына Ромм, сего человека молодого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов и Пропаганды, учрежденный для взбунтования народов противу властей, чтобы он сына своего из таковых зловредных рук высвободил, а граф Брюс того Ромма в Петербург не впустит.

Дед мой послушался, конечно, приказа императрицы, а Ромм с воспитанником подчинились приказу деда, покинули Париж и поселились в маленькой деревушке Жимо в Оверни.

Там заболел и умер старый слуга отца — Клеман. Ромм не допустил к умирающему священника и устроил гражданские похороны.

— Как же быстро господа революционеры переходят от провозглашения религиозной свободы к её подавлению! — усмехнулся Саша.

— Весть об этом дошла до России и стала для дедушки последней каплей. И он послал во Францию кузена папа́ Николая Новосильцева с поручением забрать его у Ромма и отвести на родину.

— Автора «Уставной грамоты Российской империи»? — поинтересовался Саша.

— Да-а, — протянул граф, — вы её тоже читали?

— Конечно! Как я мог не читать предшественников?

— Но она была уничтожена!

— Рукописи не горят, — сказал Саша. — Я уже говорил об этом дяде Косте, когда мы с ним обсуждали знаменитый труд господина Радищева. Константин Николаевич начал со мною спорить, но я уже не первый раз убеждаюсь в том, что это так. Не горят рукописи!

— Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», — заметил Строганов. — И он сгорел.

— Значит, не был написан от сердца, — предположил Саша. — То есть не был в высоком смысле рукописью. Иначе уже всплыл бы где-нибудь. Так удалось будущему автору первой российской конституции увезти из революционной Франции первого русского якобинца?

— Да, — кивнула графиня. — Папа́ расстался со своим воспитателем в декабре 1790 года. Пути их разошлись. Ромм был избран в Конвент, голосовал за казнь короля и составил революционный календарь. А отец вернулся в Россию.

Императрица, однако, выслала его в подмосковное имение Братцево, где он женился моей матери Софье Владимировне, урожденной княжне Голицыной, и у него родился сын Александр.

Только после смерти Екатерины Великой, в царствование его крестного, императора Павла, он смог вернуться в Петербург. И там возобновил знакомство с цесаревичем Александром Павловичем, с которым был дружен с детства. Цесаревич тогда и сам увлекался идеями Французской революции и называл себя якобинцем.

— Но почему-то бунтаря не получилось из царя, — не удержался Саша.

— Вы что-то цитируете? — спросил граф. — Или это экспромт?

— Это десятая глава «Евгения Онегина», — сказал Саша.

— Пушкин её сжёг, — заметил Строганов.

— Не сгорела, — возразил Саша.

— Никогда не слышал этой фразы, — признался граф.

— Может быть, путаю, — пожал плечами Саша. — Но ведь всё ушло в свисток?

— Не совсем, — возразила графиня. — Именно папа́ предложил государю создать «Негласный комитет» для подготовки реформ, в том числе освобождения крестьян. Туда же вошли Новосильцев, князь Чарторыйский и князь Кочубей.

— В кругу интимнейших друзей, свободомысленных князей, чернил прожектами бумагу, — процитировал Саша. — Это оттуда же.

— Я слышал о том, что вы любите приписывать свои стихи другим авторам, — заметил граф.

— Ага! — усмехнулся Саша. — А ещё я люблю приписывать Бетховену мои музыкальные пьесы. Но не суть. Я слышал, конечно, о «Негласном комитете». Они сделали что-то конкретное?

— Объявили амнистию пострадавшим при Павле Первом, открыли границы, разрешили ввозить из Европы книги и товары, — сказала Наталья Павловна.

— Что ж, немало, — согласился Саша. — Да я не в упрек вашему отцу говорю и не в упрек дедушкиному брату. Это в порядке самоиронии. «Чернить прожектами бумагу» у меня тоже получается наиболее успешно.

— Были не только «прожекты», — вступился за родственника граф. — Тесть, пожалуй, больше всех остальных стремился выйти из сферы «неопределенных разговоров» и перейти к государственным преобразованиям. Он разработал «Общий кодекс» — план государственного устройства России.

— Понятно, — улыбнулся Саша, — ещё один предшественник. Не читал. Насколько у него была законченная конституция?

— Не совсем, — сказал граф. — Некоторые статьи только намечены. И он был решительным сторонником улучшении крестьянского быта.

— Освобождения крестьян? — спросил Саша.

— Да.

— Терпеть не могу эту лицемерную формулировку! Причем тут быт?

— Ещё говорят: «эмансипация», — заметила графиня.