Книга Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

Юпитера с Гектором, — я взяла потому, что они избиты и ослабели.

— А ты не боишься попасться? — спросила Надин.

Негритянка вытащила из-за пазухи согревшийся от теплоты тела маленький револьвер, такой непривычный в женской руке.

— Вот! — показала. — Живой не дамся... Он всегда со мной, — добавила, снова пряча револьвер.

Видно почувствовав доверие к белой женщине, принялась она рассказывать, как переправляет выведенных ею негров. О, какой же сложный, мучительный и опасный это был путы! Украдкой, прячась от людских глаз, питаясь кое-как, голодные, измученные, затравленные, пробирались они сквозь лесные чащобы и засасывающие трясины, переправлялись вброд и вплавь через реки, где порой, точно плавучее бревно, мелькала спина аллигатора; целыми днями таились где-нибудь среди непроходимых болот, прислушиваясь к приближающемуся собачьему лаю, к голосам и конскому ржанью преследующей их погони. Случалось, на них делали целые облавы — немало находилось охотников получить награду за поимку беглых негров, — но всегда она благополучно уходила от преследователей. Бывало, выбившиеся из сил беглецы в отчаянии собирались уже с пол дороги вернуться на плантацию. Пусть их ждут плети, но у них нет мочи идти дальше...

— Тогда я вынимала пистолет, — рассказывала негритянка, — взводила курок и говорила, глядя им в глаза, вот так (Надин стало не по себе — так преобразилось, сделавшись вдруг беспощадным, темное женское лицо): «Или вы пойдете дальше, или навеки останетесь здесь лежать. Мертвый негр всегда молчит». И они шли со мной...

И дальше вела она свою речь, которую слушала Надин с великим вниманием. Такие походы требовали немалых денег, не одного лишь мужества. Для того, чтобы приобретать в дороге пищу и одежду; вознаградить какого-нибудь фермера, с риском для себя решившегося тайно перевезти беглецов, спрятанных на дне повозки, от одного пункта до другого; уплатить за железнодорожный билет — иной раз приходилось ехать и поездом. Деньги приходилось главным образом добывать самой, единственным доступным ей способом — физическим трудом. Она нанималась куда-нибудь на работу, обычно в гостиницу, и таким образом, отказывая себе во всем, сколачивала сумму, дающую возможность затеять новый поход на невольничий Юг.

— Скажи, Моисей, а от нас ты куда их поведешь? — спросила Надин, мельком взглянув на негров, слушавших Моисея с открытыми ртами.

— Следующая станция, мисси, — одна ферма, где живет семья квакеров. А они переправят нас дальше, к другим белым. А те — еще дальше. Так до самых Великих Озер...

Речь у нее оборвалась на полуслове, она застыла не шевелясь, омертвелая, уставясь куда-то странно вдруг остекленевшими глазами. Негры переглянулись с тревожным недоумением.

— Моисей! — позвал Юпитер, но она не откликнулась, не слышала, продолжала сидеть в той же неестественной окаменелости. «Ступор», — подумала Надин, соображая, что же ей предпринять.

— Да, мисси, подземная железная дорога работает, — внезапно опять заговорила негритянка спокойным тоном, как будто ничего сейчас и не произошло. Руки у нее задвигались, глаза вспыхнули прежним живым светом. — Не все белые люди плохие, есть и хорошие, которые нам помогают — кормят, прячут у себя, тайком перевозят от одной станции до другой. Только мало их... Что вы на меня так смотрите, мисси?

— Что с тобой сейчас было? — медленно спросила Надин.

— А что? Ах, да! — Блеснула белизна зубов. — Говорят, это у меня бывает, только я сама не замечаю. Дайте ваш пальчик, добрая мисси. Дайте, не бойтесь.

Она взяла белую слабенькую руку Надин черной, по-мужски крепкой рукой и, приподняв яркий платок, приложила к своей голове. На левой стороне лба, там, где начинались курчавые шерстистые волосы, палец белой женщины нащупал на черепе глубокую вмятину давно зажившей страшной раны.

— Что это у тебя? — почти с испугом спросила Надин.

— Память о детстве, мисси, — сказала негритянка. Сказано было с равнодушным видом, только неуловимо мелькнуло в глубине зрачков что-то недоброе. — Мне было тогда двенадцать лет, и я работала на плантации. Белый надсмотрщик погнался за мальчишкой-негром, чтобы исколотить его до полусмерти. Он крикнул мне: «Задержи его!» А я вместо того чтобы задержать, преградила дорогу белому человеку. Он рассердился, схватил гирю, которая была у него под рукой, и что было силы ударил меня по голове.

— Боже мой! — сказала Надин.

— Никто не думал, что я после того останусь жива. Но я выжила — я очень крепкая, — только долго хворала. С тех пор на плантации меня стали считать дурочкой и это было очень хорошо.

— Так ты все время и работала на плантации?

— Нет, после того меня купила белая леди. Днем я должна была прибирать в доме, чистить, мыть, а ночью качать младенца. Я не понимала, что нужно делать, и леди объясняла мне мои обязанности плёткой. Слов она не любила тратить. За день я сильно уставала и, когда качала ночью малютку, часто засыпала. Я даже не слышала, как кричит младенец. А он все время пищал... Тогда меня будил удар плетки. Леди спала тут же, плеть лежала у нее под рукой, на подушке, так что она могла будить меня, не вставая с постели.

От меня остались кожа да кости, я заболела, слегла, и тогда леди отправила меня обратно на плантацию, — раскурив погасшую трубочку, вновь невозмутимо повела негритянка свой рассказ. — Хозяин хотел сбыть меня с рук, ему не нужна была больная скотина, и все время, когда я валялась в своей хижине, водил туда покупателей. Но вид у меня был такой, что никто не хотел покупать, и хозяин очень сердился, бил меня за это. И так я лежала, больная, на куче тряпья от Рождества до марта и все время молилась: ««О боже, измени моего старого хозяина! Замени ему сердце, сделай его христианином!» А он все приводил и приводил новых людей, и они все торговались и торговались, а я лежала и только твердила себе: «О боже, сделай моего хозяина другим!»

— Какой ужас, какой ужас! — держась ладонями за щеки, повторяла Надин. Неведомый мир страданий и подвигов человеческих, перед которым померкло все то, о чем говорилось в «Хижине дяди Тома», внезапно раскрылся перед нею... А негритянка продолжала рассказывать, попыхивая трубочкой:

— Затем я услышала, что как только выздоровею и смогу двигаться,