Книга Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов

кукол», соблазн пробить брешь оказался столь велик, что артель инвалидов пятого пункта возникла мгновенно… Симон Маркиш (переводы из Эразма, Плутарха, Фолкнера) и Виктор Хинкис (тот же Фолкнер, а дальше и «Улисс» Джойса) готовы были на три-четыре месяца отложить все и, взяв в компанию меня (чем я гордился и горжусь поныне как самым щедрым авансом своим переводческим способностям), перевести книжку для печати. Требовалось лишь соблюсти три условия:

получить у автора разрешение переводить ее с английского (иврита мы все трое не знали, а то, что написана она изначально не на иврите, а на идиш, узнали много позже, но, боюсь, это нам задачу не облегчило бы);

условие редакции: получить разрешение автора на некоторые сокращения (об этом подробнее – ниже);

получить «паровоз» до начала работы над переводом. «Паровозом» на издательской фене именовалось предисловие, написанное высокопоставленным литератором, функционером или дипломатом, прикрывающее броней авторитета сомнительную идейность произведения, доказывающее его культурную ценность и политическую целесообразность перевода на русский.

С первым условием справились на раз: всего месяц или полтора спустя в Израиль поехал мой отец. Будучи человеком дела, он даже обрадовался конкретности нашего задания. Увиделся с автором, и через некоторое время в редакции читали первое письмо:

«По вопросу о русском переводе «Дома кукол». Буду крайне признателен Вам, если перевод моей книги, который Ваше издательство намеревается осуществить, будет сделан с ее английского перевода, который я настоящим авторизую, так как он сделан под моим непосредственным наблюдением».

Теперь, наверное, пришло время все-таки ознакомить читателя с книгой, из-за которой разгорелся этот сыр-бор, тем более что, как уже догадался читатель, книгу эту мы не перевели. И нет у меня возможности достойно сослаться на русское издание, а есть от всего этого стыдный, почти заросший шрам на душе. И чем больше я возвращаюсь в эту историю, тем труднее мне рассказывать ее, потому что авантюра авантюрой, цензура цензурой, но и собственное мелкое подонство имеет в ней свою сюжетную линию.

Книга эта неотделима от автора. О том, как они все умирали, рассказывает единственный оставшийся в живых. На обложке вместо имени – псевдоним Кацетник 135633. Кацет – это буквально наше зе/ка, а номер – его освенцимовский номер, тот, который татуировали на левом предплечье.

В 1939 году, когда Германия Польшу захватила, а Советский Союз освободил, семья из еврейского квартала маленького польско го городка попала сначала в гетто, потом в выстроенный по соседству Освенцим. Всех содержали отдельно. И убивали отдельно. Папу, маму, сестру, младшего брата. А старший – к началу войны студент-медик – спасся. И потому что медик, и потому что ему несказанно повезло. Мамы, папы, брата он после гетто уже не увидел. А сестру увидел – в оказавшейся соседней с его бараком зоне публичного дома. Оказывается, солдаты вермахта, отправляясь на Восточный фронт, не пренебрегали ласками жидовок, видимо, то, что их рано или поздно должны были сжечь, обостряло удовольствие. На следующий день после встречи с братом девушка покончила с собой: бросилась на колючую проволоку под током. Ее товарки, им одним известными путями, передали брату то, что она ему завещала, – ее дневник. Дневник – в лагере? Мне тоже не верилось, но «Дом кукол» в первую очередь на этом дневнике основан. Когда автора вытащили из горы трупов возле Освенцима, этот дневник был при нем. И когда, отлежав в госпитале, этот полубезумный дистрофик пошел куда глаза глядят, этот дневник был с ним. Вот и родное местечко, вот и их бывший квартал, и дом. Вот и окна захлопываются перед носом этого духа с того света в полосатой освенцимовской робе. Поляки, поселившиеся здесь после экстрадиции евреев, свято верили немцам, объявившим, что никто из этих евреев не вернется. Потом дневник сопровождал бывшего кацетника, бывшего зека в землю обетованную, где и состоялась книга «Дом кукол».

Рождение таких книг – это спасение от безумия, рационализация ужаса. Котел кипящей боли раскладывается по отдельным сосудам, и, таким образом, обретя иные формы, боль остывает, давая возможность делать еще что-то, кроме мучительного труда кипения.

Вместе с выходом книги автор потерял старое имя, стал номером. Книжку на иврите выпустили на несколько дней раньше, чем на идиш, – патриотические игры игрались и в земле обетованной. Потом она вышла не то на 12, не то на 14 языках. Но когда автор узнал, что готовится русское издание, он от радости готов был даже поработать на нас дополнительно:

«Что же до обращения к русскому читателю, то от всей глубины сердца я буду счастлив написать его. Я обязан Красной Армии своей жизнью. Я никогда не забуду, как руки русского танкиста вытащили меня из груды мертвых тел в лесу возле Освенцима. Я не забуду его добрых печальных глаз, когда он нес меня на руках от груды мертвых к своему танку, чтобы отвезти меня в госпиталь. Два дня спустя, когда ко мне вернулось сознание и я открыл глаза, я уже не увидел этого молодого танкиста, но его руки навсегда останутся для меня освободительными руками Красной Армии».

А между тем становилось похоже, что ничего этого уже не будет. Мы никак не могли выполнить условие номер три – никто не хотел или не мог взять на себя написание предисловия. Те, кто мог бы (так нам казалось), не читали по-английски; из тех, кто читал по-английски, один не имел времени, другой желания. А Сер гея Сергеевича Смирнова обидела несбалансированность книги: в ней погибали только или почти только евреи. Чем дальше заходили наши поиски автора, тем очевидней было, что без предисловия книжка в издательский план не попадет.

Можно было, конечно, рискнуть: перевести без гарантий, а уж с русским текстом искать автора предисловия, но, видно, не до такой степени мы были этой задачей увлечены, а может, и сами не до конца верили в счастливый исход этой авантюры— книжка-то должна была стать первой.

Ну и отказались бы в конце концов. Извинились, так нет же – я по поручению редакции взялся за выполнение условия номер два. Суть в том, что немцы в «Доме кукол» были изображены тяжелой, тупой всесокрушающей машиной, а мерзость с человеческим лицом воплощали в книге поляки-антисемиты, и это очень смущало нашу заведующую редакцией. Впрочем, возможно, что ее смущение было результатом лучшего понимания окружающей действительности.

Вот сейчас наберу побольше воздуха и как в омут с обрыва: вспомню, что я гордился дипломатичностью своего очередного письма автору, где намеками давалось понять, что «проходимость» книги увеличится, если он поможет нам снизить антипольский