Книга Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

боль и страх, то отважные мысли и планы Николая Александровича внушили всем гордость в том отношении, что, выходило, не только одни амуры да сплетни достались в удел живущим на земле, но и возвышеннейшие стремления, достойные будущих времен.

Однако надо тут же сказать, что каковы бы ни были внешние черты поведения Николая Александровича и его позы, жесты и мимика, но внутренний мир его был достоин всяческого внимания, уважения и любопытства. К нему прислушивались и за ним шли.

Иные, слыша его, обрывающимся от радости голосом обещали:

— Поспорим с историей! Сметем богов и на месте поверженного века создадим новую и могучую жизнь. Вот идея! И ей, этой идее, надобно отдать целую вечность.

Вечность и была уже предназначена для отдачи этому делу, но к такому немалому предприятию нужно было, как многие полагали, приложить весьма рассудительную силу. Вот тут-то и понадобился наш «премудрый змий» (это Николая Александровича называли премудрым змием). Ему-то и вручено было все дело, вся легенда. И Николай Александрович сознавал: миссия его огромна. А все прочие полагали: Спешнев — сила и нешуточный порыв.

В разгар беседы его с Федором Михайловичем пришел новый член кружка пропаганды Черносвитов, недавно лишь приехавший с Урала, где он провел свою службу и занимался теперь золотопромышленными делами, выезжая в Сибирь на прииски. Толстый, темноволосый, с искристым румянцем на щеках, Черносвитов был веселым и видавшим многие виды человеком и своими рассказами и планами чрезвычайно оживлял запутанные и отвлеченные столичные теории. Он успел уже побывать на «пятницах» Петрашевского и перезнакомился в один вечер со всеми фурьеристами. В жизни своей он уже многое испытал и в печальную бытность свою исправником в Пермской губернии, где участвовал лет семь тому назад в подавлении картофельного бунта крестьян, убедился, что «социализм есть великая мысль». Теперь он наконец раскрыл глаза на мир и, приглядываясь к заводским рабочим, приходил в удивление от их скрытой силы, при этом пренебрежительно думая о своем собственном «деклассированном сброде», как он называл всех работавших на его приисках.

— С таким бродячим народом восстания не подымешь, — решительно заявил он Спешневу, чем сразу подкупил Николая Александровича, догадавшегося, что Черносвитов знает, с кем надо иметь дело и кого надо из дела устранять.

И Спешнев и Михаил Васильевич сразу привлекли к себе сердце Черносвитова. Сперва, правда, он удивился, услыхав на одном из вечеров у Михаила Васильевича высказанные вслух зазорные мысли, но потом сразу понял, что это так принято в столице и даже почитается делом обыкновенным — перед несколькими десятками неведомых людей проповедовать передел всего мира. Он с умилением выслушал двухчасовую речь Тимковского, в которой тот предлагал разделить всю вселенную на две части: одну дать для опыта фурьеристам, а другую — коммунистам, причем предварительно для этого дела надобно было, по его расчету, выпросить у правительства несколько миллионов рублей.

Особенно запомнилось Черносвитову воззвание Тимковского: «Сильные, не торопитесь, а вы, слабые, не бойтесь: я вас не вызываю на площадь».

Черносвитов совершенно недоумевал: с кем же будет иметь дело Тимковский, коли сильные будут сидеть по домам, а слабые и вообще из домов никогда не выйдут, так как их никто и не позовет?

Николай Александрович старался объяснить это особой словесной фигурой, к которой прибегнул Тимковский, но Черносвитов, видимо, не питал большого пристрастия к словесным иносказаниям и заключил из всего слышанного, что у Петрашевского на «пятницах», мол, все очень красноречиво и фигурально и во всем видна тонкая ученая меланхолия и расчет в мыслях, но самого-то  д е л а  о н и  не сделают.

— А скажите, — доискивался Николай Александрович у Черносвитова, — на Урале стоит сильное войско? И как бы обернулось дело, если бы поднялись горные заводы и воспламенили бы народ к возмущению против правительства?

Черносвитов во всех подробностях пересказал о некогда учиненном им усмирении крестьян, причем заметил, что, если бы он не заперся со своими солдатами в церкви села Батурина (дело было в Шадринском уезде) и не продержался бы до получения подкрепления, то был бы навсегда растерзан восставшими.

— Гнев народа силен! — заключил он отсюда. — И народ восстанет. В том нет сомнений, друзья! Что же касается Урала, то заводское население, особенно при отсутствии сильного войска, обратит дело, несомненно, ко всеобщему низвержению притеснителей.

Николай Александрович ловил и глотал слова Рафаила Александровича, как бы говоря: вот-вот, это-то и нужно от тебя, вот тут-то и необходимы твои вычисления.

— Справедливо объясняетесь, Рафаил Александрович, — отвечал он, — ведь Европа будет защищать республиканскую свободу соединенными силами, то есть вместе с Россией, и нам надо быть готовыми к этой защите. Ведь мы же идем вместе с Европой (не так ли, друзья?), хотя бы у нас были свои особенные черты и права.

Черносвитов восторженно подтвердил сказанное Николаем Александровичем.

Федор Михайлович сидел молча: он разгадывал намерения Николая Александровича и, когда тот пространно объяснял Черносвитову планы освобождения крестьян и передачи в руки «социального» правительства всей промышленности страны, весь горел от любопытства. К мнению Николая Александровича он был неравнодушен и пытлив до суеверия, ожидая от него весьма и весьма многого. Его как бы дразнило то, что Николай Александрович блистал идеями и блистал замечательно, бросая вызовы всем законам вселенной и с небрежностью свергая с пьедесталов общепризнанные кумиры. Эти-то выкладки Николая Александровича и были ступеньками, которые столь возвышали его и по которым и Федору Михайловичу так приятно и увлекательно было идти.

Федор Михайлович, как было видно по всему его поведению и по всем его скупым речам, страстно хотел и умел болеть за все существующее и страждущее на земле. Но он еще никак не разбирался в причинах земного зла и, главное, в действительных средствах его искоренения. Мысль его рвалась в поисках решений, многое, как, например, крепостная кабала, казалось ему подлежащим немедленному устранению, многое еще смутно оценивалось им, и все вместе, запутывая и подавляя, уводило ум к бунтарству и фантастике. Оттого и речи его и мысли про себя, громоздившиеся каждодневно друг на друга, выходили всегда смутными, хоть в них и заложена была неудержимая страсть и даже решительные выводы.

Жажда контрастов, безмерное стремление приблизить к самой груди отдаленнейшие понятия и восхититься противоречиями влекли его до боли. Он замирал в них. И контрасты были не шутя нужны ему. Контрастами он якобы топтал низкую и дрянную землю, предвидя: смотрите, как нужно и должно быть! И в них кипело благороднейшее беспокойство, вдохновение и порыв. Из них яснее видны были даже незримые слезы Николая Александровича, а все буйные мечты о переделе мира казались необходимым