Книга Кино, вино и домино - Мария Арбатова

– Я про это как-то не думала… – Ольга никогда не видела Печорину, вышедшей из образа примадонны.

– Сначала она боится, что у нее еще нет месячных, а у подружек уже есть. Потом стесняется, когда это мешает быть с мужчиной. Потом умирает от страха за день задержки. Потом пугается, когда начинаются сбои цикла. Потом гордо покупает в аптеке прокладки, чтобы не подумали, что у нее уже нет месячных. Потом радуется, что месячных уже нет и можно не думать о предохранении. А потом ящичек шкафчика для прокладок постепенно заполняется лекарствами… Понимаете?

– Да. То есть нет… – Ольга никак не въезжала в интонацию собеседницы.

– А внутри-то ничего не меняется! И она та же самая, какой была, когда у подружек уже есть, а у нее еще нет! И если она не блюла себя, то все это оседает на ее внешности. Как накипь на чайнике. И когда она поднимется на сцену за очередным призом, всех просто стошнит от ее вида. – Она даже схватила Ольгу за руку. – Вам не надо жить, как они. Я вас чувствую! Это не ваше!

– Знаете, я сегодня зачем-то отказалась от очень красивой истории с незнакомым мужчиной. – Так хотелось возразить, что Ольга неожиданно для самой себя раскрылась. – Не здесь. В Таормине. Соблюла себя. И буду жалеть об этом всю жизнь…

Ресницы Печориной дрогнули, она замахала руками:

– Нет-нет, вы меня не поняли! Я не об этом! Я про танцы на столе. Как раз красивые истории не оседают накипью. Как раз они делают женщину еще красивей! Они как море, как витамины…

И быстро пошла в свой номер собранной изящной походкой, даже не попрощавшись.

Ольга ушла к себе усваивать монолог Печориной и крутиться с целлофаном и скотчем вокруг пластмассовых пятилитровых канистр с оливковым маслом. Бинтовала так, словно отправляла их в космос, и при своем занудстве практически добилась герметичности.

Она была из тех, кто доводит до конца все дела, статьи, выясняет все отношения, всегда убирает и вытирает за собой и каждую ошибку детей воспринимает как собственную недоработку. Мать говорила:

– С таким чувством ответственности тебе надо было идти в медицину!

– Экология – это гранд-медицина! – шутила Ольга.

Затянув молнию чемодана и щелкнув маленьким замочком против ручонок аэропортовских щипачей, вышла на балкон. Море волновалось, небо было темным, кроны деревьев мотались в порывах ветра и громко шумели.

Ольгина кровь была переполнена Калабрией, примерно как кровь Бабушкина алкоголем. Она поблагодарила Италию за буйство красок, щедрость солнца, чистоту моря, карнавальность отношений… за то, что поездка поставила ее лицом к лицу с темой бессмысленности самоограничения.

Как сказал Бабушкин:

– Хорошие девочки относятся к сексу как к обязанности, плохие – как к развлечению, умные – как к лучшей части жизни!

Это было из репертуара шуточек дочери, но сюда легло более чем точно. Ольга врала себе, считая себя внутренне свободной, и всегда подчинялась обстоятельствам активнее, чем желаниям.

Не умела не то что быть авантюристкой, но даже терялась в небольшом игровом пространстве отношений, где требовались собственные ходы. Словно реализовывала страсть к охоте в тире. Словно боялась отпустить себя на свободу, чтобы не хрустнул и не разлетелся на позвонки позвоночник брака.

И понимала, что это придуманная страшилка и бессознательно она не столько боится роковухи, сколько боится быть хозяйкой собственных наслаждений.

Возвращаясь к словам Печориной, подумала, что ей нравится новый возраст, но что она спешит к его обязанностям гораздо активнее, чем к его правам.

Стандартные «стенанья об ужасах старости» пока не подтверждались. Да, тело требовало внимания. Ныла левая рука, которой не нравился круглосуточный симбиоз тела с компьютером. Ольга даже переложила мышку под левую руку, чтобы задобрить ее.

Да, появилась легкая метеозависимость, но она научилась разбираться с ней без врачей и таблеток: гимнастикой и массажем. Да, иногда колола печень, но знакомый психолог сказал, что это признак депрессии, а не нарушения диеты, и посоветовал доставлять себе побольше удовольствия.

Ольга вспомнила, что в молодости была менее здоровой – какие-то дурацкие головные боли, депрессии, приступы дурноты, неопознанные болезни, мгновенно улетающие в форточку с новым романом. Теперь она в большей степени принадлежала себе, чем в молодости, хотя Таормина показала, что далеко не целиком.

Она все реже видела себя во сне не сделавшей уроки и все чаще общалась там с покойными друзьями. Даже вывела формулу: возраст – это когда на каждую букву алфавита в твоей записной книжке появилась траурная рамочка вокруг фамилии.

И ведь как-то адаптируешься к этому, и вроде живешь так же, и по-прежнему со смехом рассказываешь:

– И вот пошли мы с Наташкой в гости. Она надела мои модные туфли. Они были ей малы, но ей было важно понравиться этому парню…

И замолкаешь потому, что Наташка уже пять лет лежит на Востряковском кладбище. А ты еще можешь добрать этой жизни, жадно ухватить за себя и за Наташку! И может быть, фестивальцам сносит крышу как раз страх не добрать?

В детстве во дворе была популярна игра: один водил, закрывал глаза ладошками и кричал: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! Морская фигура, на месте замри!» И все, кто до этого прыгал, крутился и паясничал, застывали в максимально идиотских позах.

А водящий подходил к самому нестойкому и смешил его шутками и рожами. И тот, кого удавалось вывести из позы памятника, становился водящим. Получалось, что роль водящего, имевшего возможность кривляться и отрываться, была менее ценной, чем роль замеревшего. Практически как и здесь, на фестивале.

И какое милое зрелище представила бы собой собравшаяся публика после команды: «Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! На месте, фигура, замри!» Дина застыла бы, уперев руки в боки, доказывая, что ее не задушишь, не убьешь! Что у нее можно отнять один бизнес, но она упадет, поднимется, стиснет зубы и тут же упрямо построит другой! Потому что поставила в этой жизни не на свою красоту, а на свои мозги и волю. Лиза застыла бы с распахнутыми руками и хохочущим лицом. Она безоговорочно любила жизнь и каждую секунду то искренне, то фальшиво добирала ее саму без этикеток и ценников. Егор застыл бы с многозначительной речью на устах. Как множество взрослых и ответственных мужиков, он проживал в иллюзии, что понимает и контролирует все этом мире, вплоть до расщепления материи до атома. А на самом деле все решения ему, хохоча и играя в простушку, подсказывала Лиза. Подкладывала на тарелку, он их съедал и через пять минут транслировал как свои. Андрей Николаев застыл бы с бутылкой граппы. Он объелся любви, славы, навязчивых баб, фанатеющих мужиков и хотел добрать только мальчишеского отдыха в рамках славной копании и миролюбивого алкоголизма. Вета застыла бы тянущей руки сразу ко всем неженатым богатым мужикам мира, в трусах и «русском платке» из салфетки. Инга, с раскосыми глазами восточной царевны, тоже сделала бы это топлес, но с уклоном в «больных мужиков», здоровых она боялась потому, что не верила в свою женскую привлекательность. А какой мужик, выздоровев, захочет помнить себя в позе больного? Олеся стояла бы, гордо подняв красно-фиолетовую голову и сжав руки в мертвой хватке на первом понравившемся. Ей было все равно: больной, здоровый, старый, молодой, трезвый, пьяный, богатый, бедный, умный, дурак. Она привыкла тяжело работать и покупать понравившиеся безделушки, по разряду которых проходили все мужчины с нормальной потенцией. Печорина стояла бы с призом в одной руке и оливковым маслом в другой. В ее квартире и так не хватало места для коллекции призов со всего мира. И еще непонятно, что больше сбережет ее здоровье: лишние аплодисменты или умелый общий массаж с натуральным оливковым первого отжима. Сулейманов бы в этой живой картинке сжимал ручонкой край золотого платья Золотой Рыбки. А она сжимала бы точно так же ухваченный край фильма, в который будет засунута немощной рукой Сулейманова. Шиковский застыл бы, стоя перед публикой и удивляя ее рассказанной байкой! Как большой артист, он не знал маленьких ролей, и каждая его прибаутка могла украсить отечественный кинематограф. Ашот Квирикян стоял бы, держа одной рукой руку старой жены, а другой – сиську молодой Куколки. Он бы не выжил без этого сочетания ни физически, ни социально. Картонов? Ну, Картонов по-прежнему хотел бы всех заказов, все баб и всех почестей мира. Галя Упырева оказалась бы с вечно недовольным лицом и с отбитой в драке престижной шмоткой в руках. Она уже разучилась получать удовольствие от прежней жизни, но при этом не могла научиться получать их от новой. Бабушкин сидел бы верхом на «Золотом льве», после получения которого молодая актриса шустро наставила бы рога на его крашеные рыжие кудри. Наташа замерла бы с очередной тарелкой жратвы, с растерянным лицом от того, что в такой же тарелке сестры еще и сидит Картонов. Кого она забыла? Ах да… Руслана Адамова. Но он не про это. У него все есть. Потому что ему не надо ничего, кроме главного…