Книга Нервные государства - Уильям Дэвис

Ничто из этого не нуждается в языке общения в его общепринятом понимании. Успешность коммуникации зависит от того, насколько эффективно она дошла из точки А в точку Б. Семафорные линии Наполеона проходят через всю Европу («телеграф Шаппа») посредством цепочки механических движений. Человек передает инструкции автомобилю, вращая руль и нажимая на педали. Смартфон сообщает своему владельцу информацию, вибрируя у него в кармане. Есть множество «интерфейсов», посредством которых осуществляется взаимодействие человека с компьютером, и экраны с текстом – это лишь частный случай. Задачей гаптики, в той ее части, что исследует Facebook, является делать границу между человеческим и цифровым все менее и менее заметной.

Понимание коммуникации в таком полувоенном контексте имеет серьезное влияние на понимание природы знания и экспертизы. С данной точки зрения главная способность человеческого разума или эксперта не формировать достоверную картину бытия, а эффективно выдать или выполнить команду. Аналогично встает политический вопрос не о том, «могу ли я верить, что этот человек говорит правду?», а «приведет ли меня этот человек к моей цели?». Если колоритным примером знания середины XVII века является карта, построенная в соответствии со строгими законами геометрии, ее эквивалентом из XXI века будут Google-карты, технология, которой нужно указать лишь наш пункт назначения, который затем будет преобразован в последовательность команд повернуть влево или вправо. Мы сообщаем Google-картам желаемую цель, а они обеспечивают нас инструкциями. Функция этой технологии не в том, чтобы получить отражение реальности, а в том, чтобы следовать плану.

Разум как оружие

В ходе Холодной войны ожидания военных от компьютеров продолжали расти. Если SAGE требовалось, чтобы за данными о воздушных аппаратах следил человек, системы, разработанные в 1960-х годах, снизили его участие в механизмах ядерной защиты. Теперь компьютеры потенциально могли сами обнаруживать приближающиеся ракеты и самостоятельно инициировать ответ. Эти машины были достаточно велики, чтобы занимать целую комнату, потребляя огромные количества электроэнергии и вложенных в науку денег. Но военные исследователи утверждали, что только когда интеллектуальные системы защиты перейдут на сверхчеловеческий уровень, Запад будет защищен от возможной советской атаки.

Сбор разведданных и эффективные коммуникации давно являются необходимыми для успешного ведения войны. Но после того, как бомбардировки с воздуха уступили место угрозе межконтинентальных баллистических ракет, чтобы контролировать последние, военные технологии превзошли способности человеческого разума. Эти угрозы повысили приоритет таких научных направлений, как информатика, теория игр, бихевиоризм и когнитивистика в рамках оборонной политики США. Там, где столь много зависит от одного конкретного решения (как характерно для ситуаций с участием ядерного вооружения), вопрос «рациональности» действий требует решения с помощью наилучших механических и математических средств из возможных.

Аналитический центр «RAND Corporation» получил известность за свои разнообразные симуляции ядерной войны, разработанные с целью определения оптимальной стратегии на случай, если таковая война когда-нибудь случится. «Виртуальная реальность» изначально задумывалась как способ тестирования различных военных стратегий ввиду отсутствия права на ошибку в реальном мире. Наполеон превратил войну в противостояние между населениями стран, Холодная война довела это до состязания национальных разведывательных инфраструктур как в плане шпионажа, так и по части «искусственного интеллекта». Данная парадигма жива и по сей день. Владимир Путин выразил точку зрения, регулярно продвигаемую такими, как Илон Маск, что в XXI веке будет доминировать та страна, которая сумела опередить остальные в развитии искусственного интеллекта[194].

Первоначальным вопросом, который ставил Тьюринг, было – может ли машина «мыслить», и сам он утверждал, что да. Но эта проблема быстро развернулась в другую сторону и превратилась в спекуляцию на тему того, какой «машиной» является разум. В период 1940–1959 годов, когда компьютеры стали наделяться едва ли не метафизическими, человеческими свойствами, ученые-когнитивисты представляли людей как информационные контуры. Разум и машина оказались доступными для прямого сравнения, и встал вопрос о том, что из них лучше для чего подходит. Там, где стоит задача, требующая скоростных вычислений или математического моделирования (что характерно для отслеживания и прогнозирования воздушных атак), машина неизбежно превосходит своего создателя. После того как компьютеры смогли «учиться» широкому спектру человеческих языков, благодаря проектированию их по принципам, схожим с устройством человеческого мозга, все больше культурных форм коммуникации стало можно оцифровать. В какой-то момент данной тенденции развития единственной функцией человека останется иметь чувства, намерения и желания, а техника сделает все остальное.

Одно из самых привлекательных свойств компьютеров, с точки зрения различных предпринимателей из Кремниевой долины и идеологов вроде Рэймонда Курцвейла, состоит в том, что им не нужно умирать, как происходит с человеческим телом. Таким образом при должном улучшении человек мог быть жить намного дольше или даже вечно. Если технологии позволят делиться мыслями с другим мозгом напрямую, то в какой-то момент человеческий разум получится загрузить в компьютер целиком, где его жизнь будет потенциально бесконечной. Эта безумная фантазия, известная как «сингулярность», симптоматична для фундаментально военного предназначения ЭВМ, изначальный смысл существования которых заключался в том, чтобы любой ценой сохранить «наше» существование и уничтожить «их». Перефразируя Гоббса, это мечта о жизни как «беспросветной, тупой и долговременной». Здесь мы наблюдаем еще одно проявление социального дарвинизма, где истина определяется банальным выживанием перед лицом угроз, а не рассудком или консенсусом.

Сразу после окончания Холодной войны было до конца не ясно, для чего сеть Интернет могла сгодиться в роли гражданской технологии, если не считать работу специалистов по информатике из научных учреждений. Запуск Всемирной сети в 1990 году стал началом короткого периода идеализма, в сравнении с которым трудно было представить что-то более отличное от паранойи предыдущей эпохи, двигавшей раннее развитие вычислительных сетей. Мечты об электронной демократии рисовали общественную жизнь, охватывающую всех и сразу. Главным препятствием для достижения этого был «цифровой раздел» между теми, у кого подключение есть и у кого нет. Следовательно, доступ в Интернет следовало рассматривать как базовое демократическое право. Так вычислительные сети стали представляться чем-то в духе эпохи Просвещения, продвинутой формой печатного станка или парламента, или, не исключено, даже комбинации их обоих. Так или иначе, предполагалось (оптимистически), что у них появится представительская демократическая функция.

Сегодня Интернет прочно зарекомендовал себя гражданской технологией, посредством которой мы совершаем покупки, общаемся, встречаемся и получаем доступ к любому «контенту». Распространение смартфонов в XXI веке привело к тому, что проблема «цифрового раздела» уже не так существенна. Благодаря растущему разнообразию физических цифровых инструментов мы также находимся на связи со своим городским окружением, материальными приспособлениями и телами, подчас способами, почти нам незаметными. Но что становится все более ясно теперь, когда оптимизм вокруг «киберпространства» и «виртуального общества» поутих, так это что Интернет сохранил в себе кое-что от своего военного назначения. Будучи на службе у крупного бизнеса вроде Facebook или у правительственных ведомств, он остается самым эффективным инструментом слежки, обнаружения и контроля.