Книга Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - Дэвид Харви

Подлинно уникальной особенностью периода, начинающегося с 1972 года, представляются чрезвычайное процветание и трансформация финансовых рынков (см. рис. 9.9, 9.10 и 9.11). В истории капитализма уже имели место этапы, например, с 1890 по 1929 год, когда «финансовый капитал» (как бы его ни определять), похоже, занимал наивысшее положение в рамках капитализма, но в ходе последующих спекулятивных крахов лишь терял свои позиции. Однако на текущей стадии имеет значение не столько концентрация могущества финансовых институтов, сколько взрывное появление новых финансовых инструментов и финансовых рынков в совокупности с возникновением высокосложных систем финансовой координации в глобальном масштабе. Именно с помощью этой финансовой системы в значительной части и состоялось достижение географической и временно́й гибкости накопления капитала. Национальное государство, несмотря на свое серьезное ослабление в качестве автономной силы, тем не менее сохраняет существенную власть в области трудовой дисциплины, а также в части интервенций в финансовые потоки и рынки, но при этом оказывается гораздо более уязвимым для фискального кризиса и дисциплины международных финансов. Поэтому я испытываю искушение рассматривать гибкость, достигнутую в производстве, на рынках труда и в потреблении, в большей степени как результат поиска финансовых решений для кризисных тенденций капитализма, нежели как что-то иное. Это подразумевает вывод, что финансовая система достигла беспрецедентной в истории капитализма степени автономии от реального производства, устремляя капитализм в эпоху столь же беспрецедентных финансовых рисков.

Рис. 11.1. Неравенство во владении активами (1810–987) и в доходах (1963–985) в США

Источники: Историческая статистика США, экономические отчеты для президента; [Harrison, Bluestone, 1988].

Этот акцент на финансовых и монетарных решениях, конечно, проистекает из инфляционной, а не дефляционной природы проявлений кризиса начиная с середины 1960-х годов. Но удивительно то, каким образом с того момента увеличились долговая нагрузка и формирование фиктивного капитала, а одновременно и то, как [системе] удалось переварить (разумеется, небезболезненно) масштабные дефолты и девальвации в рамках финансового аппарата общего регулирования (см. рис. 9.9 и 9.10). В США, например, банковская система в 1987 году стала убыточной впервые с 1934 года, что практически не вызвало панического шепота. Аналогичным образом начиная с 1980 года ярко выраженно усилился масштаб банковских крахов (рис. 9.11). И достаточно лишь взять стоимость вторичного рынка долгов третьего мира и помножить ее на непогашенные обязательства, чтобы получить грубую оценку текущей девальвации в рамках финансовой системы (см. рис. 11.2 и табл. 11.1). В сравнении со всем этим необычайные колебания, имеющие место на фондовых и валютных рынках, выглядят, скорее, второстепенными феноменами, нежели фундаментальными структурными проблемами.

Рис. 11.2. Изменение стоимости вторичного рынка долговых обязательств в различных странах

Источник: The Economist.

Таблица 11.1. Непогашенный долг отдельных стран третьего мира и оценка девальвации по критерию дополнительной рыночной стоимости долга на конец 1987 года

Источники: Долговые таблицы Всемирного банка; The Economist.

Конечно, есть соблазн рассматривать все это в качестве некоей прелюдии к финансовому краху, по сравнению с которым 1929 год покажется малозначимым событием. Хотя было бы глупо исключать такой вариант в качестве очень реальной возможности, особенно в свете огромных потерь на мировом фондовом рынке в октябре 1987 года (см. табл. 11.2), обстоятельства на сей раз действительно выглядят принципиально иными. Потребительские, корпоративные и правительственные долги гораздо теснее связаны друг с другом (рис. 9.10), и это позволяет одновременно регулировать колебания как потребления, так и производства за счет спекулятивного и фиктивного финансирования. Кроме того, под гегемонистским «зонтиком» бурно развивающихся финансовых рынков гораздо легче задействовать стратегии временнóго и географического перемещения. Инновации в рамках финансовой системы выглядят необходимым условием для преодоления общих жестких рамок и отчетливого временно́го, географического и даже геополитического кризиса, в который свалился фордизм в конце 1960-х годов.

Таблица 11.2. Потери на мировом фондовом рынке, октябрь 1987 года

Источник: Financial Times. 24 October 1987.

Отсюда следуют два базовых (хотя и условных) вывода. Во-первых, если мы хотим обнаружить в текущей ситуации нечто подлинно своеобразное (а не «капитализм, как обычно»), то необходимо сосредоточить внимание на финансовых аспектах капиталистической организации и роли кредита. Во-вторых, если в действующем режиме накопления будет обнаружена некая среднесрочная стабильность, то она с наибольшей вероятностью появится в области новых раундов и форм временны́х и пространственных решений. Одним словом, «перенос кризиса» может состояться, скажем, посредством отсрочки долговых платежей третьего мира и прочих должников до XXI века при одновременном стимулировании радикального переустройства пространственных конфигураций, в которых может преобладать разнообразие систем трудового контроля, наряду с новыми продуктами и моделями в международном разделении труда.

Хотел бы подчеркнуть гипотетическую природу этих выводов. Однако представляется действительно важным сделать акцент на том, в какой степени гибкое накопление следует рассматривать в качестве специфической и, вероятно, новой комбинации преимущественно прежних элементов в рамках общей логики капиталистического накопления. Кроме того, если я прав в том, что кризис фордизма был в значительной степени кризисом временнóй и пространственной формы, то в таком случае следует уделить существенно больше внимания данным аспектам рассматриваемой проблемы, нежели это обычно делается как в радикальных, так и в традиционных типах исследований. Эти аспекты будут более подробно рассмотрены в части III, поскольку также становится очевидным, что изменяющийся опыт пространства и времени лежит в основе (по меньшей мере отчасти) импульсивного поворота к постмодернистским культурным практикам и философским дискурсам.