Книга Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

– Точно, точно… Ты молоток. Ну, будь ты судьей.

– Нужно еще выбрать членов коллегии.

– Не мудри, Сухотин. Будь проще, как заповедал нам Отец Небесный.

– Сын, – поправляет Сухотин.

– Эй! – окликает их Лезга. – Кончайте уже этот цирк!

– Помолчи, – говорит ему Юрочка с усталой интонацией Ментора. – Тебе слова не давали.

Кто-то изумленно смеется:

– А ты здесь на раздаче слов?

– Да, – очень спокойно говорит Юрочка. – Я здесь на раздаче слов. Кто-то против?

Кто-то против, но ему кричат:

– Да ладно тебе! Интересно же! Ты чего? Это ж Базлай, нормальный кохр, с нохчами рубится как зверь, чо ты докопался, все его знают.

– Да похрен вообще, – сплевывает Воропай и с гримасой едва сдерживаемой боли прикладывает к затылку ладонь. – Знают, не знают. Еще проголосуйте. Прокурор, читай обвинительное заключение! А то развели тут…

– А кто прокурор?

– Ну, кто, Базлай.

– Базлай! Базлай! – кричат со всех сторон. – Давай!

– Ээ… Ну, это… Да, – произносит Юрочка. – Короче, так. Обвинительное заключение… Обвиняется Рита Гамаюн…

Рита вдруг начинает быстро и резко плеваться, с ненавистью глядя на него.

– …Обвиняется… Рита… Так, о чем это я… А, да. В распутном поведении, в результате чего был нанесен тяжкий моральный вред… тяжкий моральный вред…

– Всем членам суда! – подсказывает кто-то из толпы. Хохот.

Юрочка вдруг разъяряется.

– Над чем смеетесь? Или не про вас это сказано: горе вам, смеющиеся, ибо восплачете и возрыдаете! Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Дела плоти известны, они суть прелюбодеяние, блуд, нечистоты и непотребство! Итак, умертвите земные члены ваши. Вырвите глаза свои, если они смотрят на нее (указывает на Риту) без отвращения! Потому что блудница – глубокая пропасть, она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников.

– Иуда, – скрежещет зубами Рита.

– Иуда?! – подхватывает Юрочка и обводит толпу пламенным взором. – Слышите? Это говорит шлюха, которая оклеветала нашего друга и брата, одного из лучших кохров нашей школы! И хотела клеветой своей предать его на позорную казнь! А когда не вышло – замыслила убить сама! И втянула в этот коварный замысел свою наперсницу (указывает на меня) – как и было сказано в притчах: умножая между людьми законопреступников!

– Ерунда, – говорю я, чувствуя, что снова бегу по льду вслед за Тимуром, как тогда, в первый раз, на Вихляйке. – Никуда она меня не втягивала. Это я ее втянула.

– Неужели? – Юрочка достает из кармана мятый самолетик, разворачивает. – Ну-ка, почитаем, что твоя подружка написала Воропаю, чтобы выманить его на стрелку? «Завтра на элеваторе у входа. Динка хочет тебя», – по толпе проносится глумливый шум. – Ну? Что? – Юрочка подходит и хватает меня за подбородок. – Это правда? Ты хочешь Воропая? Ты? Или она просто использовала тебя как наживку? Не надеясь, что он прельстится… – он оскорбленно сжимает губы, – ее бездевственным, оскверненным телом?!

Его пальцы – сухие, с заусенцами. С обгрызенными до мяса ногтями.

– Мне все равно, – говорю. – Мне нужны были его мертвые души. Чтобы побыть в одиночестве. Побыть, наконец, в одиночестве. Без вас всех. Я вас всех ненавижу. Меня от вас тошнит.

– Ууу! – жадно гудят кохры.

– Ты зачем Люську утопила? – выкрикивает кто-то.

– Потому что всех ненавидит, сказала же сама! – подхватывает другой. – Вот же лярва мрачная!

– Ша! – хлопает в ладоши Юрочка. – Нишкни, мелюзга. Не все сразу. Кто-то еще хочет выступить?

– Я хочу выступить, – робко поднимает руку Маша Великанова. – Я ничего плохого не могу сказать… Но долг обязывает, – она говорит очень медленно и деликатно, с жалобно-извиняющейся интонацией. – Вот, например, Дерюгина Диана. Ничего не скажу, но… Она все время портила тетради. Я с ней сидела и видела… Это было невозможно, это страшное что-то: она писала мимо клеточек и чиркала на полях. А потом… – Маша страдальчески морщится. – Она вырывала листы! Напишет что-нибудь – и вырвет! Напишет – и вырвет!

– Меня щас тоже вырвет! – идет вприсядку Цыганок.

Хохот.

– Это к делу не относится, – теряет терпение Юрочка. – Мы судим ее за соучастие в клевете и убийстве Демьяна Воропая.

– Разве его убили? – испуганно моргает Маша, глядя на Воропая.

– Неважно. Мы предотвратили это преступление, что никак не отменяет… А что она писала?

– Мне неловко это повторять. Но… Сначала там было что-то про белые кляксы. А потом… – Маша заводит глаза и, вспоминая по слогам, произносит: – «Рита дура, Юрочка пустозвон».

Все смеются. Юрочка краснеет, но быстро собирается:

– Это доказывает нам лишь ее собственную глупость. Назвать Риту дурой? Эту матерую лису? – он разводит руками, изображая крайнее недоумение.

– Дура и есть, – кивает Гольцева. – Даром что стерва. Лиса из нее – как из драной кошки воротник. Дешевка.

– Она нас только позорит! – подхватывает Марьялова. – Из-за нее нас всех называют шлюхами!

– А мне ее жалко, – тонким голоском говорит Усманова. – Она хоть и злая, но добрая. Она щедрая.

– Это потому, что она давала поносить тебе свои заморские шмотки? – язвительно говорит Гольцева.

– А тебе что, нет? Она всем давала.

– Во-во! Она всем давала! – хохмит Цыганок.

Толпа веселится, зубоскалит. Какой-то пацаненок юлой выскакивает из круга, подбегает к Рите и пинает ее в спину ногой. Лезга ловит его за шкирку и легким поджопником возвращает на место.

– Не, ну серьезно, кончайте, – говорит он. – Фигня какая-то…

– Я уже кончаю! – не унимается Цыганок, изображая, будто зажал в кулаке шланг и, тряся, со стоном, направляет струю в небо.

– Лезга, а ты-то чо жужжишь? – кривится Воропай. – У тебя тоже жалко?

– Ему Риткиных сисек жалко! – кричит кто-то.

– Да там нечего жалеть, – ухмыляется Воропай – Да, Лезга? Это ведь ты говорил: тоска, доска и два соска?

– Точно! Сам рассказывал! Все слышали!

Лезга, густо покраснев, отходит и смешивается с толпой, которая принимает его, по-братски гудя и наставляя.

– К порядку! – нервно поправляет очки Сухотин. – Прения закончены. Последнее слово подсудимым. Рита Гамаюн, ты раскаиваешься в своих преступлениях?

Рита поднимает голову, обводит всех тяжелым взглядом, и сквозь налипшие на лицо черные пряди блестит ее оскал:

– Горите в аду.

Все невольно затихают – так страшен ее вид и голос.