Книга Сколько стоит корона - Катерина Коновалова

Тени молчали, как им и подобает, а Дойл выбрал небольшие стальные клещи и продолжил уже ровным тоном:

— Зачем ты наслала чуму на Шеан?

Он не удивился тому, что Майла замотала головой и начала клясться, что не делала этого. Как будто хотя бы раз было иначе, как будто хоть одна ведьма сразу признавалась в своих преступлениях. Палач в облачении тени протянул было руку к выбранным Дойлом клешням, но Дойл качнул головой и собственноручно, обернув тряпицей ручки, опустил в жаровню.

Долго ждать не пришлось — металл раскалился быстро. Ведьма забилась в цепях и закричала, что ничего не делала — снова.

— Зачем ты наслала чуму на Шеан? — повторил Дойл, поднося клешни почти к самому ее лицу, чтобы она кожей почувствовала их жар.

— Я не делала этого! — повторила она и шепотом добавила: — пожалуйста.

Долгую секунду Дойл пытался найти в ее глаза хоть что-то: искренний страх, осознание невиновности, слепую ярость, злобу — что угодно. Но видел только васильковую ясную кокетливость, как будто глаза тоже были ненастоящими, неживыми. Именно поэтому он одним точным движением прижал клешни к коже на ее голой груди.

Глава 35

Надсадный, вынимающий душу вопль огласил подземелья. Завоняло паленым мясом и сразу же следом — мочой. Дойл не позволил себе ни единой гримасы отвращения и повторил:

— Зачем ты наслала чуму на Шеан?

— Я этого не делала! — провыла Майла и забилась в кандалах еще сильнее, царапая себе руки, выворачивая запястья.

— Доказательств твоей вины достаточно. Признайся — и я позволю тебе умереть на плахе, а не на костре, — произнес он. — И избавлю от боли.

— Я не насылала чуму! Пожалуйста! — Майла рыдала, а ее румяные щечки были все такими же безупречными, и глаза не покраснели.

— Зажмите ее руку, — приказал Дойл теням, и те подволокли тиски, схватили ладонь ведьмы, зажали запястье так, чтобы нельзя было пошевелиться. Дойл протянул руку, и ему подали щипцы. Они обжигали холодом металла, но Дойл понимал — он должен это сделать. Должен получить признание и заставить ведьму заплатить за то, что она едва не уничтожила столицу.

Он мог перепоручить дело палачу, но не собирался делать этого. В глубине души он, пожалуй, хотел отомстить за собственные муки во время болезни. Ее казни вполне хватило бы.

Однако эта пытка была не только для ведьмы, но и для него. Если бы он был внимательнее, наблюдательнее, если бы работал лучше — ведьма не сделала бы то, что сделала.

— Намордник, — приказал он, хотя и сомневался, что одуревшая от боли Майла сможет колдовать. А потом рывком, быстро выдрал из нежного пальца тонкий полупрозрачный ноготок. Кровь хлынула, брызги попали Дойлу на руки.

Если бы не намордник, от крика заложило бы уши. Майла затряслась и обмякла — потеряла сознание.

Ее окатили ледяной водой, ударили по щеке — и она снова открыла глаза. Опять сняли намордник, и Дойл повторил:

— Зачем ты наслала чуму на Шеан?

И Майла заговорила. Про то, как ненавидела своего отца, как хотела власти и поклонения, как взывала к самым черным силам, чтобы погрузить город в пучину смерти.

— Грейл знал? — вспомнил Дойл казненного лорда, за которого однажды просила Майла. На мгновение ему показалось, что в ее глаза мелькнуло непонимание, но потом она заговорила снова.

Да, знал и был ее сообщником, да, она поддерживала заговор лордов, которые пообещали ей титул и, возможно, даже корону. Да, она убивала кошек и козлов, чтобы закрепить чары.

Если бы статуя ожила и заговорила, она говорила бы именно таким голосом — неживым, лживым, пустым. Но признания были — и их было достаточно, тем более, что Дойл видел ее колдовство. Когда она договорила и кулем упала на пол, на ее лице снова застегнули намордник, а Дойл объявил:

— Данной мне королем властью милорда-протектора я приговариваю тебя, Майла Дрог, к смертной казни через… — он вспомнил свое обещание и решил сдержать его: — через отсечение головы и последующее сожжение. Тебе отказано в разговоре со святейшим отцом и в праве очистить свою душу перед смертью. Казнь состоится завтра в полдень на городской площади.

Майла ничего не сказала и не подняла головы. Дойл сделал знак сковать ее и стеречь как можно тщательней, а сам вышел из камеры и склонился над бочкой с ледяной водой. Сначала хотел просто вымыть руки, но с едва осознаваемым раздражением понял, что они ходят ходуном. Зачерпнул воды и плеснул в лицо, надеясь, что холод приведет его в чувство и устранит и дрожь, и металлический привкус во рту. Не помогло.

Он не жалел о том, что сделал и что решил. Но дорого, очень дорого заплатил бы за то, чтобы это были не его деяния и не его решения, а чьи-нибудь еще. Чтобы можно было гордо восседать на норовистом жеребце и вслушиваться в ликование толпы, принимать восторги и поклонение, и чтобы руки никогда не обагрялись кровью преступников — только врагов, выходящих против него с мечом.

К сожалению, он не мог. И, хотя он знал, что Майла виновна, отчетливо понимал, что ее крики еще не раз разбудят его среди ночи.

К себе в покои он шел медленно, словно боялся чего-то и пытался отложить встречу со своим страхом. «Проклятье!», — по привычке пробормотал он. Нужно было успокоиться. Он просто допросил ведьму — ничего больше. И это была не первая ведьма у него на допросе. И ее оболочка — просто фальшивая картинка, скрывающая мерзостную сущность.

Дойл не мог сказать, почему чувствует себя настолько отвратительно и не успел найти в себе ответ на этот вопрос — возле двери в его комнаты стоял Джил: напряженный и как будто испуганный.

— В чем дело? — спросил Дойл.

— Милорд, — вздрогнул мальчишка, — я не смог ее выпроводить, она сказала, что должна вас увидеть и подождет, даже если… — он сглотнул, — придется ждать всю ночь. Я проводил ее в столовую и подал вина…

Дойл даже не стал спрашивать, о ком идет речь. Только одной женщине достало бы бесцеремонности на то, чтобы ворваться к нему в покои ночью, и властности, чтобы так напугать Джила.

Дойл глянул на слугу, раздумывая, не влепить ли ему затрещину за то, что не может справиться с женщиной, но понимал, что совершенно не хочет этого делать. Кроме того, сердце привычно глухо застучало где-то в горле, а к щекам прилила кровь. На этот раз — от стыда. После подземелья и пыток ему, он знал, будет стыдно поднять глаза на леди Харроу. Он была выше этого, чище, на ее руки никогда не брызгала чужая кровь.

Она сидела на стуле возле камина: ее спина, как и всегда, был безупречно прямой, подбородок горделиво запрокидывался, маленькие руки спокойно лежали на коленях. Услышав стук двери, она обернулся, поднялась и тут же присела в реверансе. Дойл поклонился — и замер, не зная, что говорить. Он схватил ведьму, потому что должен был, но сейчас, видя покрасневшие глаза леди Харроу, почти физически ощущал ее боль от потери подруги.