Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина

В годы первой пятилетки на улицах российских городов появились конструктивистские постройки. Некоторые из них были предназначены для жилья и официально назывались домами-коммунами. Так в официальных документах именовалось здание, возведенное в 1929–1930 годах в самом центре Ленинграда, на улице Рубинштейна, по проекту архитектора Андрея Оля. Дом-коммуна гостиничного типа, по выражению проживавшей в нем поэтессы Ольги Берггольц, имел «архинепривлекательный внешний вид»589, но должен был выполнить серьезную задачу борьбы со «старым бытом».

Именно поэтому в квартирах нового строения на улице Рубинштейна не были запланированы кухни. Все жильцы сдавали свои продовольственные карточки в общую столовую, находившуюся на первом этаже здания. Такая практика соответствовала ситуации нормированного снабжения, но оказалась обременительной уже в 1935 году – после отмены карточек на продукты питания. У «слезы социализма», так прозвали новый дом на улице Рубинштейна его жители, было множество недостатков. Их существование признавала позднее даже такая убежденная комсомолка 1930‐х годов, как Берггольц: «Звукопроницаемость же в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом уже было все слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатках-конурках очень раздражало и утомляло». В общем, «фаланстера на Рубинштейна, 7, не состоялось»590.

Значительно более продуманным с архитектурно-планировочной точки зрения выглядел дом-коммуна, построенный в 1929 году в Москве по проекту Моисея Гинзбурга на Новинском бульваре. Проблема индивидуальных границ в этом случае решалась за счет разнообразия планировок квартир: трехкомнатных, рассчитанных на семью с детьми, и двухкомнатных – на семейную бездетную пару. Санитарные нормы на этапе проектирования и строительства дома-коммуны строго учитывались. Большинство квартир были двухъярусными, правда кухня предполагалась лишь в относительно больших апартаментах. В помещениях на одного–двоих человек место для приготовления пищи не отводилось, но существовал так называемый «кухонный элемент» – ниша площадью 1,4 кв. м. Аскетизмом отличались и гигиенические удобства дома-коммуны: в основном это были душевые кабины, часто на две квартиры. Любопытным с точки зрения формирования границ телесности было наличие в доме Гинзбурга элитных апартаментов. В них поселились два советских наркома – Николай Семашко и Николай Милютин. Последний, будучи наркомом финансов, считался еще и крупным советским теоретиком градостроения591. Но в целом из‐за недостатка средств настоящего дома-коммуны не получилось и в Москве. Более того, в начале 1930‐х годов это направление в архитектуре стали активно критиковать властные структуры. В мае 1930 года появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта». В документе подчеркивалось: «Проведение (в дальнейшем. – Н. Л.) этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитировало бы саму идею социалистического переустройства быта»592. Однако власть не спешила отказываться полностью от проекта формирования коммунальных тел с помощью особого жилья и после неудачных, в основном из‐за дороговизны, проектов возведения специализированных советских «фаланстеров». Конструирование нового человека было возложено на бытовые коммуны, где обязательным условием считалось совместное проживание. Коллективизация быта, как и в начале 1920‐х годов, вновь осуществлялась подсобными средствами, но уже с государственного благословения.

Перспектива жизни в бытовых коммунах, или, как их называли в документах, «бытовых коллективах», в первую очередь стала реальностью для рабочей молодежи. Число горожан увеличивалось прежде всего за счет разбухания пролетарской прослойки. Жилищное строительство перестало поспевать за бурным ростом населения. Чтобы как-то помочь молодым людям справиться с трудностями материального порядка, профсоюзы и ВЛКСМ вновь вернулись к идеям коммун. В 1928 году комсомольская организация Балтийского завода в Ленинграде предложила создать коммуну для молодых рабочих, которые из‐за нехватки жилья «живут в подвалах, на чердаках, ходят по ночлежкам»593. Такую же благородную цель преследовал и ЦК ВЛКСМ, принимая в июне 1929 года постановление «Об использовании фонда улучшения быта рабочих на бытовые нужды рабочей молодежи». В документе обращалось особое внимание на тяжелые бытовые условия молодых людей, «живущих вне семей». Для разрешения ситуации предлагалось, «опираясь на финансовую помощь фонда», создавать коммуны на основе ударных производственных бригад при заводах и фабриках594.

Селили коммунаров, как и в самом начале 1920‐х годов, в совершенно не приспособленные для общего проживания помещения: в старые казармы, красные уголки при клубах, нередко в комнаты коммунальных квартир. Соблюдения жилищно-санитарных норм в данном случае властные структуры не требовали. Моя бабушка рассказывала, что ее знакомая портниха Любовь Николаевна в молодости жила в такой коммуне, находившейся в коммуналке дома 148 по Невскому проспекту. Это было в самом начале 1930‐х. Позднее, в конце 1930‐х, моему дедушке за успешную службу в милиции дали в квартиру в доме 150, как раз напротив бывшей коммуны. И это, пожалуй, единственный эпизод, связывающий мою семью с советскими фаланстерами и общежитиями.

Правда, все мы прошли школу выживания в пионерских лагерях. Первой в коммунальную жизнь окунулась моя мама. В Ленобласти, под Тайцами, сравнительно недалеко от тех мест, где до событий 1917 года мой прадед регулярно нанимал на лето большой дом для своей семьи, в бараках, на нарах с матрасами, набитыми сеном, мама провела лето 1933 года. Кормили пшеном и треской.

Пионерский лагерь. Поселок Тайцы под Ленинградом. 1933. Личный архив Н. Б. Лебиной

Дисциплинированная от природы, юная Катя Чиркова «вписалась» в систему сборов и линеек, но домой постоянно отправляла записки с просьбой забрать ее из лагеря. Такая же история приключилась и со мной. В 1961 году я поехала в пионерский лагерь «Северная зорька» от Академии наук СССР. Жили мы в Рощине, в каменных двухэтажных домах. И кормили вполне прилично, и развлекали. Но письма, которые я отправляла родителям, моей маме напоминали ее собственные послания. «Здравствуйте, дорогие мамочка и папочка! Я очень, очень скучаю и все время плачу. Записалась я в три кружка: плаванье, фотокружок и кружок танцев. Вчера у нас был концерт… Концерт был большой и интересный. Я участвовала в нем»595, – писала тринадцатилетняя дурочка (я!), в то время как некоторые ее сверстницы уже вполне осваивали практики куртуазности. Хорошо запомнила одетую в вызывающие по тому времени бордовые шортики Дашу Александрову (дочь академика Александра Александрова). Мы с ней были ровесницы, но я гадкий воробышек, а она рано созревшая прелестная девушка. Мне кажется, она легко вписывалась в любую обстановку и в ранней юности, и позднее.