Книга Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов

Тут появляется Тишка и выводит следователя на чистую воду. Бочком так, бочком, выгнув под острым углом тощую спинку, грозно оскалившись и шипя, приблизился он к их громоздкому портфелю, как к зверю дикому, – вот-вот растерзает! Нежностью и смехом переполнил он сердце мое, а ихнее, двойное, тревогой и беспокойством. Взгляд их стал блуждать и речь заплетаться, ну в точь как если распознаешь черта во сне за личиною близкого друга или родственника да перекрестишь его, во сне же, точно так же их стало вдруг кособочить и перекашивать… Отвага нарастала в крошечном Тишкином тельце, ибо враг с тупым выражением замков на лице явно трусил. Тишка наскочил и отпрянул, выжидая: ни признака жизни! А если замереть надолго и неподвижно, то что-то там будто живет внутри… Мышь! Мышь, точно, жила внутри портфеля. Не такой мой Тишка дурак, чтобы неживое за живое принимать! Маг! как я сразу не догадался, когда они портфель так заботливо определяли!.. Ай да Тишка, ай да сукин сын! Похмелил ты душу мою!

Тут я поднялся и пресс-конференцию стал сворачивать. Порекомендовал им обратиться лучше к ДД, пишущему о науке: у него и авторитет, и сила, а я что, человек маленький, никаких таких связей у меня нет, и пушку, такую дорогую, нацеливать на меня нерентабельно. «Что же вы, разве не знаете, что он как раз у нас и сотрудничает?» – попробовали они новый прием. «Вот никогда бы не подумал… Самый что ни на есть либерал – сотрудник?! Да быть того не может!» – «Может, может». – «Спасибо, что предупредили». – «Зря вы, однако, так, – сказали они, подбирая с двух сторон свой подслушивающий портфель и шуганув героического Тишку. – Вы что же, думаете, вас так прослушивают? – и они кивнули на мою швабру. – Тогда вы уже готовы». – «В каком, простите, смысле?» – «В смысле поехали». – «Знаете что…» – грозно сказал я. «Мы-то, наивный вы человек, знаем. Да вам просто гвоздь в стенку забьют и будут ночью на дежурстве смотреть. Презабавная вещь – как интеллигенция в постели кувыркается…»

Швабру я в сердцах вынул, а гвоздя, как ни искал, не нашел.

Пахло рыбой, говном и розами.

Тут-то моя и вернулась – навестить Тишку. Готовность все простить кончилась тут же.

– И не стыдно тебе в такой срач девушек приглашать?

Господи! какие девушки, откуда… Она принюхалась еще.

– Ну и блядей ты к себе водишь!

Где-то я уже читал, что в основе духо2в лежит та же самая молекула… И я решил рассказать ей всю правду.

– Опять врешь, как два человека! Думаешь, я в духа2х не разбираюсь?

Это было наше, это было родное, и это было всё. Она хлопнула дверью.

Господи! что вам всем от меня нужно? Что я, сладкий, что ли? Разве не видно, что меня уже и нет никакого совсем? Или как раз запах падали влечет? Агония привлекает? Жизненную силу последнюю ухватить хотите? Растащить по норкам мои ниточки? Чего именно я вам недодал? А что ты такого дал, что жмешься?.. Ничего ты, по сути, никому не дал. Только разочаровал всех. Лекарство брату? Так не лекарство было ему нужно, и правильно жена его таблетки в помойку выбросила: не пригодилось оно, не помогло. Глазу был нужен миллион, он даже готов был половину отдать – не дал ты ему миллиона. Голубому бомжу признание его рассказа хотелось или еще чего? не дал ты ему ни того, ни другого. Провокаторам твое согласие сотрудничать требовалось – ты и на это не пошел. Роман, говоришь, пишешь?.. Да одному Дрюнечке твой роман и нужен – так ты даже ему его не написал. Пуст ведь портфельчик-то? а? За что же иначе ты его сахарницей-то? Ну ладно, согласен, не дал я им того, что от меня хотели… а они мне что дали?! А ты что хотел? Да ничего я от них не хотел!! Вот видишь. А они хотели – вот они себя и дали. А я и не просил. Ты не просил, а они дали. А я… а я им… я им себя не давал?! Не давал, ты себя предоставлял. Что же теперь-то возмущен, что они пользовались? А кто ты есть? кто ты такой есть, чтобы… Кто ты без них, то есть без войска своего кривого? Не любишь ты меня, вот что. Как же не люблю, дорогая? Никого ты не любишь. Я?.. не люблю?.. И маму – где твоя мама? И дети… где твои дети? Ну ударь меня, попробуй только ударь! Ударь меня, милый, хоть ударь…

Ну как же это я не люблю? что ты говоришь такое? как же это я тебя не люблю! когда я так, та-ак, так сильно тебя люблю, что и не знаю уже что… ну отчего же я тогда сильно так погибаю, если так уж, как ты говоришь, ничего не чувствую?.. Тишенька мой, Тиша ты, ты Тиша, ну что это она такое мелет…

Я целовал Тишку в его заострившуюся от недоумения мордочку – в руках его совсем мало оставалось, одна шерстка и была, а там, внутри, всего-то комочек, не больше нашего сердца… Только вдруг взгляд Тишкин заоловянился, расцарапав меня, рванулся он из моих рук, упал на пол и забился на боку, перебирая лапками, будто помчался в ином измерении в неведомое пространство. Долго носило его по моему заплеванному линолеуму, по какой-то сумасшедшей элоквенте: по кругу и вперед и снова по кругу… Оказался он в конце концов в противоположном углу комнаты, под шкафом, с которого во сне падал Наполеон. Тиша, Тишенька, что с тобой? Он был, однако, жив. Он был весь мокрый, втрое меньше себя, но бок его вздымался, он дышал.

Я позвонил ей. «Тиша», – сказал я. Она приехала тут же, будто под дверью стояла. Тиша, однако, успел совсем оклематься и презабавнейшим образом разыгрывал мышь из моего засохшего комом носового платка. Вышло, что я налгал только для того, чтобы ее вызвонить. Но это, оказалось, ее как раз и устроило. Таким образом, это устроило нас обоих. Обошлось без выяснений. Не могу вспомнить, как потом все-таки случилось, что я оказался-таки виноват, заманив ее Тишкой.

Но только она хлопнула дверью, а может, и не только, а через час, а может, и на следующий день – ничего не помню, – помню только, что Тишка опять бьется в своей падучей, как Достоевский. Я звонил ей, она бросала трубку. Я звонил кому мог, выясняя, бывает ли у котов эпилепсия. Звонил, между прочим, и Зябликову, великому знатоку животных. У котов, сказал он, все как у людей, разве что похмелья не бывает: есть ли у меня опохмелиться? У меня не было, у меня вообще ни копейки не было. Выручила, как всегда, меццо-сопрано: сказала, что это глисты, написала, как их выводить, и денег дала.

Ничего не помню. Будто бы сначала даже полегчало, и появилась надежда, и даже глисты вышли. Все время я ходил с тряпкой и намывал. Никогда в жизни пол не бывал таким чистым. Но припадки учащались и удлинялись, смотреть на это было невозможно. Кто хоть раз в жизни жил лет сорок пять при советской власти, тот знает. Тот знает, как приезжает неотложка. Тем более ветеринарная. Я бросался с тряпкой отворять дверь, но это был Глаз с рукописью, он самолично относил свой портфель в Хаммер-центр (как его пропустили! но пропустили…), там предлагал свой роман итальянцам за соседним столиком, уже всего за сто тысяч, его, конечно, замели, он успел спулить записную книжку, а бумажку с моим телефоном проглотил, и его выпустили. Ну, Дрюня с Салтыком, те, почитай, и не выходили; девушка, что была когда-то с розами, решительно забрала назад свою рукопись; бомж на «запорожце» забыл что-то у меня спросить; позвонил из Баку ассистент режиссера, которого я не так давно встретил случайно в Сухуме, предлагал немедленно вылететь для исполнения одной из центральных ролей… нет, не «Дама с собачкой», сценарий кардинально переписан, действие происходит в Средней Азии во время войны… да, можно сказать, что своеобразное ретро… нет, режиссер и помыслить не может никого другого на эту роль, он извиняется, что не мог позвонить сам, он как раз снимает песчаную бурю… нет, конечно, Баку не в Средней Азии, но это же кино, сами знаете… нет, он вас видел, и ему необходима благородная внешность… не смейтесь, это его слова, что вы необыкновенно облагородились внешне с тех пор, как он вас не видел… вы ему напомнили молодого Нейгауза… нет, конечно, он не может его помнить по возрасту, и мы знаем, что вы не актер… но мы вам заплатим по высшей ставке…