Книга Николай II - Анри Труайя

6 июля пассажиры «Штандарта» сошли на берег в Петергофе, и Николай тут же приступил к подготовке к приему президента Французской Республики Раймона Пуанкаре. Встреча с этим персонажем, о чьей представительности и сноровке он был столько наслышан, представлялась Николаю более важным делом, чем то, что, вопреки его расчетам, сараевское убийство спровоцировало в правительственном кабинете Вены воинствующий гнев против Сербии. Кстати, эта последняя связана договором с Россией, а сама Россия связана договорами с Англией и Францией. Лишь бы только не вспыхнул пожар во всей Европе!

Итак, яхта «Александрия»,[200] на борту которой – император Николай и посол Морис Палеолог, выходит в море навстречу французской эскадре. «Император заставляет меня подняться с ним на мостик, – вспоминает Морис Палеолог. – Зрелище величественное. В дрожащем серебристом свете на бирюзовых и изумрудных волнах „Франция“ медленно подвигается вперед, оставляя длинную струю за кормой… Грозный броненосец, который привозит главу французского правительства, красноречиво оправдывает свое название: это действительно Франция идет к России… В продолжение нескольких минут рейд оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных батарей, „ура!“ судовых команд, „Марсельеза“ в ответ на русский гимн, восклицания тысяч зрителей, приехавших из Петербурга на яхтах и лодках… Президент республики подплывает наконец к „Александрии“, император встречает его у трапа…».[201] В этот же вечер государь дает в петергофском дворце парадный обед в честь французских гостей. «В течение обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой я сидел, – пишет М. Палеолог. – Хотя длинные церемонии являются для нее очень тяжелым испытанием, она захотела быть здесь в тот вечер, чтобы оказать честь президенту союзной Республики. Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядят еще довольно красиво. Несмотря на свои года, она еще приятна лицом и очертаниями. С первой перемены кушаний она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее. Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает губы. И ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина, видимо, борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост».[202] Тосты, как и полагается, провозглашались за нерушимый союз двух держав. Назавтра Пуанкаре в сопровождении Мориса Палеолога отправился в Зимний дворец, где должно было состояться дипломатическое собрание. Дошла очередь и до разговора французского президента с послом Австро-Венгрии графом Сапати. «Мы не можем терпеть, господин президент, – сухо заявил он, – чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти». В ответ на это заявление Пуанкаре старается доказать графу самым примирительным тоном, что при нынешнем состоянии умов в Европе всем правительствам лучше бы соблюдать осторожность: «При некотором желании это сербское дело легко может быть покончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России – союзница – Франция. Скольких осложнений следует бояться!» Cапари выслушал все это с мраморным лицом, не произнеся в ответ ни слова. Когда он удалился, Раймон Пуанкаре поведал Морису Палеологу: «Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил предписание молчать. Австрия подготовляет неожиданное выступление. (в оригинале: coup de theatre. – Прим. пер.)».[203]

Два дня спустя Раймон Пуанкаре присутствовал на масштабном смотре войск в Красном Селе. На трибунах, где теснились сливки петербурского общества, расцвел целый цветник из вееров и зонтов. Медленно въезжает императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, слева от Пуанкаре едет императрица, склонивши голову под большою шляпой; лицом к ней – две старшие дочурки. Справа от экипажа гарцует император, за ним – Великие князья и адъютанты, также верхом. Наконец начинается парад. Восседая в седле, император с гордостью созерцает этих 60 тысяч человек, которые маневрируют, точно отлаженные механизмы. Да, размышляет он, Россия решительно непобедима! «Солнце опускается к горизонту, на пурпурном и золотом небе, на небе для апофеоза. По знаку императора пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом „Отче наш“: тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность».[204]

Отъезд французских гостей был намечен на 10(23) июля. После торжественного обеда в честь императорской четы на броненосце «Франция» состоялся разговор Николая с послом Франции. На замечание последнего, что по ряду признаков «Германия и Австрия готовят нам взрыв», Николай ответил, словно пытался сам себя убедить в том, что говорит: «Нет, нет… несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц-Иосиф хочет умереть спокойно».[205]

На следующее утро, едва пробудившись ото сна, Николай с изумлением узнает, что в ту же ночь, как Пуанкаре со свитою отбыл во Францию, правительственный кабинет Вены, повторив свой маневр 1909 года, предъявил ультиматум Сербии. В этом документе содержалось требование, чтобы Сербия приняла на своей территории австро-венгерских чиновников для подавления «подрывных элементов»; на ответ было дано 48 часов. Вполне естественно, Германия поддержала претензии австрийцев. Напрасно дипломаты прилагали усилия к тому, чтобы смягчить последствия этого требования. Сазонов даже обратился к сербскому правительству с советом принять любые требования Австро-Венгрии за исключением тех, что посягают на суверенитет страны. Напрасный труд! 15(28) июля 1914 года Австро-Венгрия объявляет Сербии войну.

Эта новость повергла царицу в отчаяние, тем более что Распутина, который мог бы наставить царя на путь истинный, рядом не было: находясь у себя на родине в Покровском, он подвергся нападению полусумасшедшей крестьянки Хеонии Гусевой, которая всадила ему нож в живот, крича, что она убила Антихриста.[206] То же самое она скажет и на следствии: «Я считаю Григория Ефимовича Распутина лжепророком и даже Антихристом». Естественно, за этот случай ухватилась вся пресса, чтобы еще раз заклеймить пороки и развратный образ жизни «старца». Между тем в течение нескольких дней жизнь Григория Ефимовича оставалась под угрозой, и царица, переживая кризис болезненной тоски, заказывала молебен за молебном в дворцовой церкви об исцелении своего духовного наставника. Наконец, когда Распутину стало лучше, он послал из Тюмени, где находился на излечении, телеграмму, в которой убеждал царя «не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последняго человека». «Государя телеграмма раздражила, – пишет Анна Вырубова, – и он не обратил на нее внимания», ибо в отличие от царицы он больше доверял своим министрам, чем полуграмотному мужику. «Эти дни я часто заставала государя у телефона (который он ненавидел и никогда не употреблял сам): он вызывал министров и приближенных, говоря по телефону внизу из дежурной комнаты камердинера».[207]