Книга Тогда ты услышал - Криста фон Бернут

Он, все еще сидя на полу, посмотрел на нее снизу вверх и улыбнулся.

— Ты помнишь тот фильм про гончара, который угробил всю свою семью проволокой?

— Что?

— Фильм ужасов. Я видел его, когда мне было двадцать лет или что-то около того.

— Ну и что?

Фишер протянул ей проволоку с рукоятками. Зайлер взяла ее в руки, все еще не понимая.

— Черт, Ганс, это же наше орудие убийства!

— Ага, — отозвался Фишер.

Он уже забыл о последних неудачных днях. Насчет орудия убийства он оказался прав.

— Она вся в…

— Это следы глины, — довольный, перебил ее Фишер. — Видишь сосуд? Он прилепливается на круг так прочно, будто он на клею, иначе над ним нельзя работать. А без этой проволоки его не снимешь. Поддеваешь его и тянешь на себя.

Зайлер улыбнулась.

— Это ты все видел в том фильме ужасов?

— Фильм был о гончаре, совершенно мирном типе, он переехал вместе со своей семьей в дом с привидениями. Ну и потом полтергейст свел его с ума, примерно как в «Сиянии». А потом ему явился его предок, которого обезглавили…

— Гарротой, — подсказала Зайлер.

Фишер улыбнулся.

— Да, именно. И однажды этот гончар совсем умом тронулся. Сначала убил жену, потом обоих детей. Убивал так, как был убит его предок.

— Проволокой.

— Да. Своеобразная замена гарроты. Жуткое зрелище. Головы отделял до плеч.

— Ну и фильмы ты смотрел, когда тебе было двадцать! Неудивительно, что ты такой хмурый.

Фишер решил ей этот выпад великодушно простить.

— Так что Гербер мы поймали.

— Это было бы замечательно, — сказала Мона. — Только она в бегах. И пока это лишь наши предположения.

Берит подставила стул под дверную ручку и положила сверху штук двадцать книг. Теперь дверь не откроет никто.

И повернулась к Стробо, лежавшему на ее постели и смотревшему на нее. Его взгляд был так чист и ясен, так любопытен и бесстрашен, что она на секунду почувствовала растерянность. Но потом что-то в ней решило: теперь все будет хорошо, что бы ни случилось. И у нее, чтобы насладиться осознанием этого, было достаточно времени.

Берит сделает то, чего так боится: предстанет перед Стробо, отдаст себя на его суд. Потому что сегодня вечером она должна узнать, как он относится к ней на самом деле. Теперь она настолько внимательна, что уловит любой нюанс, каждую фальшивую нотку, каждое критическое замечание. Ему не обмануть ее. Она медленно сняла свитер — черный, кашемировый, мягкий, как вторая кожа. Под ним ничего не было.

— Иди сюда, — сказал Стробо.

Он попытался улыбнуться, но смотрел на нее пристально и серьезно. Берит ласково улыбнулась и сняла юбку, сапоги, колготки. По всей комнате горели свечи — на столике между кроватями, на шкафу, на книжной полке, на письменном столе. Магическое освещение, оно делало ее красивее и одновременно неувереннее, потому что в этом мерцающем свете, в этих пляшущих тенях исчезали все границы.

— Иди же, — повторил Стробо, его голос прозвучал хрипло и глухо.

И она решилась.

— Раздевайся, — мягко сказала Берит и едва не засмеялась из-за поспешности, с какой Стробо стал выполнять ее просьбу.

Но она не позволила себе этого сделать, потому что чувствовала — секс со Стробо не может быть смешным. Пока еще нет. Снаружи кто-то стучал в дверь, кричал:

— Идиот, смотри в оба!

Но Берит не слышала ничего, кроме биения своего сердца.

Они стали на колени и медленно протянули друг другу руки. Оба знали, что это будет самый сладкий и самый сумасшедший миг — когда они впервые коснутся друг друга. Хотели растянуть этот момент. Наконец Берит коснулась Стробо, и в следующий миг они как сумасшедшие прижались друг к другу.

— О Боже мой, Берит! — тихо сказал Стробо, а потом, как во сне: — Я в тебе.

Из него полился поток слов, когда они с Берит нашли общий ритм: любимая, сладкая, самая красивая, я хочу иметь тебя часами, ты такая сексуальная, такая мягкая, такая красивая, у тебя все красивое, все…

Они хотели растянуть удовольствие, но не получилось. В последний миг черная река унесла Берит в никуда, и она испуганно ахнула от переполнявших ее чувств, которые были сильнее ее, и о существовании которых она не догадывалась.

Потом они вместе наелись бутербродов с «Нутеллой». Потом покурили. Потом снова переспали, на простыне, полной крошек, хихикая и безумно желая друг друга.

Потом разговаривали. Свечи гасли одна за другой. Скоро отбой, Стробо давно должен был уйти, но они все никак не могли расстаться.

— Ты счастлив?

— Глупый вопрос.

Больше ничто не стояло между ними. Ничто не могло разлучить их.

Полтора часа спустя Мона припарковала машину примерно в полукилометре от дома. Моросил дождь, снег таял, капало с крыш. Мона взяла портфель, сегодня он был в два раза тяжелее, чем обычно, потому что в нем лежали двадцать толстых тетрадей в черном переплете. Дневники Фелицитас Гербер, которые нашли Мона и Фишер в самом низу буфета, были хорошо спрятаны за чашками с отбитыми ручками, бутылочками из-под лекарств, тюбиками из-под моментального клея и высохшими фломастерами. Записи, насколько можно было судить, все не датированные, но написаны чистым, четким почерком.

Половина двенадцатого, и, возможно, Моне предстояла еще долгая ночь. Зависит от того, насколько правдивыми окажутся записи. Может быть, Фелицитас Гербер записывала только свои галлюцинации, тогда эта находка не имела никакой ценности, но она могла описывать свои предполагаемые поступки — тогда у Моны в руках самая важная улика, которой пока располагает КРУ 1.

Мона взяла портфель в правую руку, зонт — в левую, и при этом маневре ключ выпал из ее руки на мокрый асфальт. Ругаясь, она положила портфель на мокрую крышу машины и нагнулась за ключом. Ее руки слегка дрожали, когда она выудила ключ из сточной канавы. Вдруг ей показалось, что она услышала шорох, как будто кто-то был рядом с ней. Но это, скорее всего, шалили нервы. Она страшно устала, что совершенно было нормальным на данном этапе расследования. Такие нагрузки кого хочешь с ума сведут. Просто перестаешь думать, достаточно ли ты спишь и ешь. Это все мелочи — когда видишь первые плоды своих усилий и понимаешь, что конец близок.

«Ты просто слишком наивна, совершенно не видишь, что эти ребята тебя используют». Она стояла перед матерью, которая снова ухитрилась улучить момент, когда она чувствовала себя отвратительно. Никто, она просто никто. Все были бы счастливее, если бы ее не было. По крайней мере, если бы она была не такой, какой есть. Пухленькой, с плохой кожей и характером, который отпугивает людей.

Она — это, должно быть, Фелицитас Гербер. Или все же нет? Это ненормально — писать о себе в третьем лице, как будто речь идет о ком-то другом? На секунду Моне пришла в голову страшная мысль, что с ней сыграли злую шутку. Что, если имя Фелицитас Гербер так и не появится в этих записях? Что, если речь идет действительно не о ней? Что, если это просто проба пера Гербер? Что, если она купила эти тетрадки на барахолке?