Книга От варягов до Нобеля - Бенгт Янгфельдт

Принц Вильхельм и император в Царском Селе. Внизу: Шведский павильон Художественно-промышленной выставки, состоявшейся в октябре 1908 г. Библиотека Бернадотов

…было «танцем на вулкане»

Под гладкой поверхностью бурлили социальные волнения; то, что это был «пир во время чумы», видели все, кроме тех, кто намеренно закрывал на это глаза. Майя Хусс в одном письме сообщает об учительнице школы Нобеля, обвенчавшейся с молодым инженером в тюрьме Петропавловской крепости перед его ссылкой в Сибирь. Им разрешили побыть вместе четверть часа в присутствии жандармов, и тюремная повозка укатила. Когда семья Нобелей отправляла со своей летней виллы в Кирьола молоко в Петербург, бутыли пломбировались, «но по прибытии на финско-российскую границу таможенники срывают пломбы и помешивают в молочных бутылях своими грязными палками, дабы убедиться, что в молоке не спрятаны бомбы. Здесь каждый день можно услышать удивительные истории, — пишет Хусс и добавляет. — Шведке это кажется неправдоподобным».

Даже такой бонвиван, как Лион, не мог не заметить, что за беззаботной жизнью кроется иная, более мрачная социальная действительность. Однажды зимним днем 1905 г. Лион сидел со своим отцом и с еще одним шведом за ланчем в ресторане Лейнера. Вдруг послышался глухой гул голосов, который усиливался по мере приближения. Посмотрев в окно, компания увидела возглавляемое священником шествие демонстрантов. Когда демонстранты вознамерились перейти мост, их обстреляла полиция. После ланча шведы взяли дрожки до отеля «Англетер», соседнего с «Асторией». Там собралась многолюдная толпа. Когда толпа стала напирать, выстроенные перед Адмиралтейством казаки вдруг ринулись в атаку:

«Сначала они стали хлестать теснившихся людей нагайками, но вот был отдан приказ стрелять. Всадники не хотели убивать людей, возможно, в душе ощущали свое родство с этими несчастными людьми и вместо того, чтобы палить в них, направляли стволы на деревья, стреляя по их кронам. Но на ветвях сидело много маленьких детей, наблюдавших это зрелище. Сраженные ружейными пулями, они падали вниз подобно мертвым воробьям».

Шведы стали свидетелями так называемого Кровавого воскресенья. Подобные события заставляли даже случайного приезжего почувствовать, что, говоря словами Лиона, «светская жизнь в С.-Петербурге» была «танцем на вулкане». Но, пишет он, «с какой изощренной жизнерадостностью, вкусом и изяществом исполнялся этот танец, конец которого был весьма скор».

ГОРОД ЛЕНИНА

«Есть ли у шведов достаточные причины оставаться здесь?»

Однажды, когда ювелир Александер Тилландер отправился домой из своего магазина, расположенного на углу Невского проспекта и Малой Конюшенной улицы, за ним последовал автомобиль. Шел 1917 год, времена были неспокойными, и наиболее ценные украшения ювелир носил с собой в портфеле. Неподалеку от приходского дома шведской церкви, где жил Тилландер, автомобиль поравнялся сним, и из окна к портфелю, который ювелир держал под мышкой, протянулась рука. 80-летний Тилландер боролся, не желая отдавать драгоценности, и грабитель выстрелил; пуля попала Тилландеру в голову. На выстрел тотчас сбежались любопытные, в том числе ученики шведской школы, и воры убежали без добычи. Поправившись через некоторое время, Тилландер к своему огорчению узнал, что среди преступников был один из его служащих…

Большевики захватили власть. Упомянутое происшествие случилось как раз после государственного переворота, состоявшегося в октябре 1917 г. и высвободившего в российском обществе буйные, необузданные силы. Но даже если после взятия большевиками власти бесправия и произвола стало больше, не только они были виноваты в насилии и возникновении общего ощущения нестабильности.

От Февраля к Октябрю

Февральская демократическая революция потрясла основы российского общества: император был свергнут, образовано Временное правительство, на улицах царило праздничное настроение, но вместе с тем волнения и хаос; убивали людей, поджигали дома… Как это ни парадоксально, но первая, настоящая революция повлекла за собой для отдельного гражданина больше опасностей, нежели октябрьский переворот, по крайней мере поначалу.

Александер Тилландер-старший на рисунке Эрика Васстрёма

Одним из тех, кто едва не расстался с жизнью после Февральской революции, был Густав Маннергейм. Война была непопулярна, революционеры охотились на офицеров прямо на улицах, и Маннергейму пришлось искать убежища в доме Эммануила Нобеля, где офицер переоделся в гражданскую одежду. Маннергейм был высокого роста, а предложенный ему костюм был сшит на низкорослого и полного человека — вероятно, на самого Нобеля. Брюки были приспущены, и когда франт Маннергейм позднее нашел приют у одного соотечественника, то сразу позаботился о том, чтобы запастись приличным облачением. Оскар Лидваль, сын Эдварда, в своей книге «Значение одежды» (Стокгольм, 1937) рассказывает, что Маннергейм вошел в спальню, чтобы надеть один из костюмов своего друга. Поскольку он замешкался там, друг вошел в комнату и увидел, что Маннергейм «с величайшим тщанием подбирал подходящий к костюму галстук…».

Февральская революция породила большие ожидания, но вследствие политической хрупкости в ней таились семена ее антипода — диктатуры. В условиях царившего весной и летом хаоса большевистская партия при помощи немецкого генерального штаба сумела вбить клин между народом и правительством, использовать недовольство войной и отсутствием реформ и заложить фундамент для захвата власти, который произошел в октябре.

Для Маннергейма большевистский переворот имел менее драматичные последствия, чем Февральская революция, и он без особых затруднений смог выехать из страны. Сразу после переворота он отправился в Петроград из Одессы, куда прибыл с фронта лечить раненую ногу. «Удручающее впечатление производил уже вокзал с толпами расхристанных солдат, валяющихся повсюду, — пишет Маннергейм в своих „Воспоминаниях“. — Меня возмутило то, что генералы сами тащат свой багаж, но мои вещи два солдата охотно подхватили и раздобыли для меня дрожки. То, что я увидел по дороге к „Европейской“, где в марте меня чуть было не арестовали, подтвердило мрачное впечатление от города».

В Петрограде нельзя было жить без разрешения, поэтому Маннергейм выхлопотал командировку в Гельсингфорс. Но, проведя всего неделю в финской столице, он опять вернулся в Петроград, желая узнать, «добились ли чего-нибудь силы, защищающие Россию». Впечатление оказалось отрицательным и вполне согласуется с описаниями других очевидцев: «Не видно ни намека на какие-либо попытки восстать против советской власти».