Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

А затем Фима переключился на трудности переходного возраста в эпоху массовой жестокости и насилия, ведь каждый вечер Дими видит это в программе новостей.

Он сам в возрасте Дими был мальчиком, погруженным в себя, настоящим интровертом, рос без матери, а отец делал все, чтобы свести его с ума. И потому он понимает Дими лучше всех, можно даже сказать, их с мальчиком соединяет особая связь, да-да, Яэль отлично знает, что он никогда не видел себя в роли отца, мысли об отцовстве всегда вызывали в нем смертный ужас, но тем не менее ему кажется, что это было фатальной, трагической ошибкой, и все могло бы сложиться совсем по-иному, если бы…

Яэль холодно перебила:

– Допивай свой кофе, Эфраим. Я уже должна идти.

Фима поинтересовался, куда это она торопится. Он с радостью проводит ее. Куда угодно. У него ни единого плана на утро. По дороге можно продолжить разговор. Беседа эта видится ему и важной, и нужной, и срочной. Или ему лучше остаться здесь и подождать ее возвращения? Пожалуйста, никаких проблем.

Сегодня пятница, его свободный день, клиника закрыта, а в воскресенье явятся по его душу маляры-штукатуры, и дома его ждет адская работа – все разобрать и упаковать. Не могла бы Яэль прислать Теди помочь с разборкой и упаковкой?.. Ну ладно, неважно. Да. Он знает, сколь все это смехотворно. А он до ее прихода мог бы заняться глажкой. Собрал бы все выстиранное и высохшее. В другой раз он детально расскажет, какие идеи нынче занимают его. Прежде всего, об идее Третьего Состояния. Нет, эта идея не имеет никакого отношения к политике, он бы назвал ее экзистенциальной, не будь это слово столь истасканным и банальным.

– Ты должна мне об этом напомнить при случае. Просто скажи “Третье Состояние”, и я тут же вспомню и все-все тебе объясню. Хотя, возможно, это еще одна глупость. Но в Иерусалиме каждый второй либо полупророк, либо почти член правительства. Включая и Цвику Кропоткина, и нынешнего премьер-министра Ицхака Шамира, этакого нашего Брежнева. Дурдом, а не город. Но я-то ведь пришел поговорить о Дими, не о Шамире или Брежневе. Дими сказал, что за глаза вы с Теди зовете меня клоуном. А знаешь ли ты, что сын твой себя тоже величает клоуном? Странно, правда? Я не обижаюсь, нет. Это определение вполне подходит тому, кого даже родной отец зовет либо шлумиэль, либо шлимазл. Правда, и сам он смешон до невозможности. Старик, то есть Барух. В некоторых смыслах он даже смешнее меня или Дими. Еще один пророк иерусалимский, с собственной формулой Избавления в три этапа. У него есть такая притча о синагогальном канторе, который оказался на необитаемом острове в те самые десять дней, что разделяют Новый год и Судный день, главнейшие дни еврейского религиозного календаря. Впрочем, неважно. Кстати, в последнее время он завел привычку посвистывать. Когда выдыхает. Я встревожен. Или мне все только кажется? Что ты об этом думаешь, Яэль? Может, при случае поговоришь с ним, убедишь лечь в больницу, чтобы пройти все анализы и обследования? Он всегда питал особую слабость к тебе. Возможно, только ты в состоянии укротить его упрямство. То самое упрямство, которое наглядно доказывает, что каждый второй иерусалимец рвется в мессии. Каждый из нас немного смешон в глазах других. Даже ты, Яэль, со своими реактивными движителями. Кому нужны здесь реактивные движители, когда все, чего нам недостает, – это щепотка сострадания и толика разума? И все мы без исключения до крайности смешны в глазах гор. Или в глазах пустыни. Что, Теди разве не смешон? Этот шкаф о двух ногах? Или Цвика Кропоткин, чью новую статью я прочел сегодня утром, – истеричная писанина, пытающаяся доказать, что нынешнее правительство оторвано от действительности? Можно подумать, что действительность проживает в кармане Цвики Кропоткина. К чему доказывать очевидное? Всем известно, что правительство – сборище недоумков, если не безумцев. Но как это мы добрались до правительства? Вот так всегда: решаем раз в жизни поговорить серьезно о нас самих, о ребенке, о самом главном, но тут как тут нелепое это правительство. Куда ты должна бежать? Никуда тебе не надо. Это ложь. Сегодня пятница, это и твой свободный день. Ты врешь, чтобы от меня избавиться. Чтобы я убрался. Ты боишься, Яэль. Но чего ты боишься? Задуматься над тем, почему Дими называет себя “мальчик-клоун”?

Стоя к нему спиной, складывая полотенца, Яэль тихо ответила:

– Эфи. Раз и навсегда. Ты не отец Дими. Допивай кофе и уходи. А идти мне нужно в парикмахерскую, у меня запись. Твоего ребенка я убила, потому что ты его не хотел. Так чего же ты сейчас таскаешься к нам? Иногда мне кажется, что я так и не очнулась от тогдашнего наркоза. А ты приходишь и мучаешь меня. Но знай: не обладай Теди нечеловеческим терпением, не будь он шкафом о двух ногах, как ты его назвал, ты бы уже давно вылетел из этого дома. Нечего тебе здесь искать. Особенно после того, что ты выкинул позавчера. И без тебя здесь нелегко. Ты – бремя, Эфраим. Бремя, раздражающее всех. И думаю, немало именно твоей вины в том, что творится с Дими. Это ты постепенно, шаг за шагом, методично сводишь с ума нашего мальчика.

Она помолчала, потом продолжила:

– И я никак не могу понять, твоя вечная болтовня – это такой хитрый прием или просто недержание? Ты болтаешь, болтаешь и болтаешь и всей этой болтовней убедил себя, что у тебя есть чувства. Что ты почти отец Дими. Ох, зачем я вообще завела речь о чувствах? Ты даже значения слова этого никогда толком не понимал. В те дни, когда ты еще читал книги, а не одни газеты, ты, по-видимому, вычитал где-то про любовь и страдания, и с тех пор ты бродишь по всему Иерусалиму, читаешь всем проповеди о любви и страданиях. Но любишь ты только самого себя. Впрочем, и это неверно. И себя ты тоже не любишь. Никого и ничего ты не любишь. Для тебя главное – побеждать в спорах. Надевай свою куртку. Из-за тебя я опаздываю.

– Можно я подожду тебя здесь? Я буду спокоен и терпелив.

– И будешь надеяться, что Теди вернется домой раньше меня? И снова застанет тебя в нашей постели, с моей ночнушкой?

– Я обещаю, – прошептал Фима, – что буду вести себя хорошо.

И, словно в доказательство своих слов, рванулся с места и вылил в раковину кофе, к которому не притронулся. А обнаружив в раковине немытую посуду, засучил один рукав и повернул кран.

Яэль попыталась его остановить:

– Эфраим, ты совсем рехнулся, после обеда вся посуда отправится в посудомоечную машину…

Но Фима ее не слушал, он уже с воодушевлением елозил губкой по тарелкам. Это его успокаивает, объяснил он Яэль, и он со всей работой покончит в течение пяти минут – при условии, что горячая вода все-таки польется. С огромной радостью он освободит их от необходимости лишний раз задействовать посудомоечную машину, да и посуда после его трудов будет намного чище, а тем временем можно и беседу продолжить.

– Какой из кранов с горячей водой? Как в Америке? Там что, все вверх ногами? А если тебе нужно идти, то иди, обо мне не волнуйся. Ступай, Яэль, но возвращайся поскорее. Я обязуюсь все время в твое отсутствие оставаться только на территории кухни. Не шастать по квартире. Даже в туалет не пойду. До блеска натру вилки и ножи. Или вымою холодильник и наведу в нем порядок. И неважно, как долго придется дожидаться. Буду как Сольвейг, но мужского рода. У меня есть книга об охотниках за китами на Аляске, и там рассказывается об одном эскимосском обычае… Не беспокойся за меня, Яэль, я готов ждать хоть целый день. Вместо этого побеспокойся о Дими. По моему мнению, мы обязаны найти для Дими совершенно иное учебное заведение, где его будут окружать совсем другие люди. Может, какой-нибудь интернат для одаренных детей? Или, напротив, начать с того, чтобы приводить к вам в дом соседских детей, и тогда…