Книга Абель-Фишер - Николай Долгополов

— Моррис, с трудом верится, хотя нет, не верится, будто вы не знали, что Блейк готовится к побегу.

— Вы совершенно не представляете работу в разведке, иначе бы не делали таких опрометчивых заявлений! Я даже не успел узнать о его вечернем побеге, как наутро был переведен из тюрьмы Скрабе в тюрьму на остров Уайт. Отсюда никогда и никто не убегал и не убежит — от острова до ближайшей сухой точки миль 30. Режим суровейший, климат мерзкий, еда отвратительная. И если бы не книги, я бы мог сойти с ума. Да, книги, друзья, вера в собственную правоту полностью оправдывают мою жизнь и то, что я в ней сделал. В ваших вопросах вы тонко намекаете, что я как бы скучаю и мучаюсь в Москве, куда мы с Хелен приехали в 1970-м. Ошибаетесь. О русских друзьях я вам рассказывал. Джордж Блейк, который тоже постоянно живет в Москве, навещает меня часто. Попробуйте найдите такого собеседника в Нью-Йорке или Лондоне!

— Но круг общения, смею предположить, не слишком широк…

— Мы опять выходим на профессиональные проблемы. Конечно, мне иногда хочется увидеть кого-то из друзей детства. Ребят из Интернациональной бригады Авраама Линкольна — кое с кем из них я, между прочим, не так давно встречался. С иными увидеться не суждено. Но тут я дома, у себя, это — моя родина. И я гражданин России — такой же, как вы.

Они с Лоной долго прожили в Москве. Девять лет в тюрьмах ее величества — и Коэнов — Крогеров обменяли на английского шпиона-неудачника Джеральда Брука. Громаднейшие были преграды: КГБ официально не признавал Крогеров «своими». Пришлось действовать «через польских товарищей». В Москве их ждал Лонсдейл — Конон Молодый, обмененный еще в середине 1960-х на британского разведчика Винна.

Абель — Фишер, Лонсдейл — Молодый, Блейк… В этой галерее разведывательной славы есть место и для них — Леонтины и Морриса Коэн.

Вместо эпитафии

Моррис Коэн скончался в конце июня 1995 года в московском госпитале без названия. Да, он так и не выучил русского, газеты и то читал со словариком. Но любил Россию столь страстно и оптимистично, как любят немногие.

Вместе с ним в могилу ушло столько неразгаданного и неотвеченного. Я был единственным русским журналистом, которому Моррис захотел — или согласился, решился? — рассказать хоть что-то. Четыре с лишним часа беседы. Обед с одним-двумя тостами за его друзей-разведчиков. Мы договорились встретиться еще, но Моррис заболел и попал в госпиталь…

…Траурная процессия чинно двигалась по Ново-Кунцевскому кладбищу — последний путь Морриса Коэна по земле, с которой он сроднился уж точно навечно. Он столько знал, так много сделал — и так немного рассказал…

Да, Моррис умел добывать сведения и молчать. Может, в этом и есть железная логика разведки?

Герой — о героях

Герой России — это звание присвоено полковнику Владимиру Борисовичу Барковскому в 1996 году. Родился в 1913 году, а в разведку пришел в 1939-м. После года учебы в специальной школе в 1940 году приступил к работе в Лондоне под дипломатическим прикрытием. Затем после окончания войны был командирован в США, где работал по линии научно-технической разведки. Лично завербовал несколько ценных агентов. В Англии и США участвовал в ответственных операциях по добыче атомных секретов. Автор опубликованных в открытой печати статей по истории создания советской атомной бомбы. До самой своей кончины в 2003 году трудился в центральном аппарате Службы внешней разведки, преподавал.

Просвещал и меня, так что на многие события я смотрю его глазами и горжусь этим. Конечно, говорили и об Абеле, и о Персее — роль обоих в добыче атомных секретов огромна.

Никакие Оппенгеймеры, Нильсы Боры и прочие великие, корпевшие над атомными проектами, СССР не помогали. Подходы к таким людям, естественно, затруднены. Общение с иностранцами им если не запрещено, то мгновенно привлекает внимание местных спецслужб. Элита оберегаема, она защищена, подстрахована, изолирована от назойливого любопытства.

Но чужие тайны все же выдаются и покупаются. У моего собеседника на это особый взгляд. Как-никак, почти 60 лет работы в научно-технической разведке:

— Да, мы всегда очень пристально наблюдаем за теми, кого называем «вербовочным контингентом», то есть за кругом лиц, среди которых разведка может подобрать помощников. Понятно, изучаем подобный контингент среди ученого мира. И вывод тверд. Чем выше место ученого в научной иерархии, тем затруднительнее к нему вербовочный подход. Корифеи науки — а среди них раньше встречалось немало левонастроенных либералов — могли симпатизировать СССР, интересоваться нами и потому вроде бы идти на сближение. Но, как правило, контакты ограничивались праздной болтовней. Великие очень ревностно относятся к собственному положению: не дай бог чем-то себя запятнать. От уже занимающихся секретными исследованиями и знающих цену своей деятельности никакой отдачи ожидать нельзя. Инстинкт самосохранения у них гораздо сильнее мотивов сотрудничества. Берегут себя даже чисто психологически, и через это не перешагнуть. Поэтому мы старались выявить людей, работавших вместе с ними, около них и близких к нам по духу, идее. Найти таких, на которых реально можно было бы положиться. Агентура, с которой мы сотрудничали, была совсем недалеко от высших сфер. Работая в атомных лабораториях и научно-исследовательских заведениях, знала все, что происходит в области ее деятельности. Непосредственно участвовала в исследованиях — теоретических и прикладных, наиболее важных и значительных. Только немножко, на определенный уровень, была пониже светил.

Куда ни кинь — всюду «пятерка»

В Москву первый сигнал о начале работ над атомной бомбой в Великобритании и США поступил где-то в середине осени 1940 года от Джона Кэрнкросса из «Кембриджской пятерки», с которой сотрудничал и Вильям Генрихович Фишер. Кэрнкросс трудился личным секретарем у некоего лорда — руководителя Комитета по науке, и стихийно, без всяких заданий Центра, наверное даже не особенно осознавая важность информации, все же передал предупреждение.

Какова была реакция — узнать не дано. Владимир Борисович Барковский упорно повторял: архивные материалы не сохранились. Почему? Вопрос как бы в пустоту…

Приблизительно к ноябрю 1941 года Москва встрепенулась. По всем иностранным резидентурам разослали директиву: добывать любые сведения об атомном оружии! Срочно. И резидент Анатолий Горский дал задание все тем же ребятам из «пятерки». Первым откликнулся Маклин. Притащил протокол заседаний английского Уранового комитета. Выходило, что идея создания атомной бомбы успела получить одобрение Комитета имперской обороны. Больше того, генералы торопили: дайте ее нам через два года. Маклин добыл вполне конкретные данные о том, какой видели для себя англичане конструкцию атомного оружия. На документах — четкие схемы, формулы, цифры.

— Я правильно понял: Маклин принес оригинал?

— Именно. Один из экземпляров Уранового комитета. То было наше первое соприкосновение с атомной проблематикой. Должен признаться, я тогда не отдавал себе отчета, с чем мы имеем дело. Для меня это была обычная техническая информация — как, скажем, радиолокация или реактивная авиация. Потом, когда я в проблему влез как следует и уже появились у меня специализированные источники, я стал понимать.