Книга Шпион для Германии - Эрих Гимпель

И вот мною овладела идея фикс — мысль, не дававшая мне покоя. День и ночь я стал думать о побеге, каким бы безнадежным он ни казался. Я решил все-таки попробовать и стал к нему готовиться — постепенно, терпеливо и незаметно для окружающих.

По территории тюрьмы я мог передвигаться довольно свободно. С трех ее сторон побег был невозможен, с четвертой основное здание было отделено от внешнего мира естественной преградой, которая на расстоянии нескольких метров была усилена проволочным забором. По углам территории находились охранные вышки, на которых постоянно дежурили часовые с автоматами и пулеметами. Однако ночью они частенько спали, а к забору электроток подключен не был, хотя в темное время суток он и освещался. В течение долгих лет попыток побега ночью в Ливенуорте не было.

Побег можно было, однако, совершить и днем во время работы, если она велась за оградой. Раза два, а то и три в месяц раздавался вой сирены, что означало: кто-то из заключенных бежал. Фермеры со всей окрестности принимали активное участие в охоте на беглеца. За поимку бежавшего они получали вознаграждение в размере пятидесяти долларов. Некоторые из них заработали на этом приличные суммы и обладали уже достаточно богатым опытом охоты за людьми.

Поскольку мне не разрешалось работать за пределами территории тюрьмы, путь этот отпадал.

Однажды транспортер угля в машинном зале вышел из строя. Возникла угроза замерзания отопительной системы, так как зимы в Канзасе довольно суровые. Дежурный инженер попробовал устранить неполадку, но это ему не удалось. Тогда он вспомнил обо мне. Вдвоем мы довольно быстро справились с этой задачей.

Инженер обратился с просьбой к руководству тюрьмы, чтобы меня передали в его распоряжение, аргументируя свою просьбу моими специальными знаниями. Но ему было отказано, и я остался на прежнем месте, снова денно и нощно размышляя о побеге.

Сначала мне надо было как-то выбраться из основного здания, которое на ночь запиралось. Для этих целей я сконструировал приспособление, с помощью которого можно было отогнуть прутья решетки и пролезть в образовавшееся отверстие: нужда заставит пойти на все.

О своих планах я никому ничего не говорил. Наконец я был готов.

Дождавшись полуночи, принялся за дело. Мой инструмент сработал неплохо, и я выпрыгнул во двор, между стеной здания и проволочным ограждением. Переждав несколько мгновений в тени, приготовился к прыжку через ярко освещенную полосу. Здесь все зависело от случая. Если меня заметят, все пропало. Если же удастся добраться до проволочной ограды, начнется второй и самый трудный этап мой одиссеи — уже под дулами пулеметов.

Прижавшись к стене дома, я напрягся, приказал самому себе: «Спокойно!» — и прыгнул.

В ту же секунду луч прожектора прошелся по стене здания, двигаясь медленно навстречу мне. Вот он уже в трех метрах от меня. Я бросился на землю. Луч задержался, затем опустился ниже, и я оказался в конусе яркого света. Вспыхнул прожектор на другой вышке. Луч его тоже был направлен на меня. Через секунду раздалось предупредительные выстрелы.

Поднявшись с земли, я поднял руки вверх и стал ждать.

Подбежавшие охранники схватили меня…

На следующее утро я стоял перед заместителем начальника тюрьмы.

— Признаетесь ли вы, что собирались бежать? — спросил он меня.

— Ничего другого мне не остается. Он кивнул:

— На вашем месте я, наверное, поступил бы так же. Вы, однако, понимаете, что я должен вас наказать?

— Да.

— Объявляю вам две недели строгого одиночного заключения на хлебе и воде. — Кивнув еще раз, он добавил: — Ну вот, пожалуй, и все.

Две недели одиночки я выдержал довольно сносно. Когда знаешь, что наказание ограничено во времени, оно отбывается легче, к тому же тогда я был уже закаленным, прошедшим через многие превратности судьбы арестантом.

Однако я не учел злонравия начальника тюрьмы, который, как я уже говорил, меня почему-то не переваривал. Отбыв наказание, я опять оказался в одиночной камере, где пробыл целых восемь месяцев. Мне было запрещено разговаривать. Более того, каждый день перед обедом в моей камере появлялись проходившие практику кандидаты на замещение должностей в тюрьмах и прочих того же рода заведениях. И всякий раз я должен был в их присутствии раздеваться догола. Церемония эта, предназначенная якобы для предотвращения новых попыток к бегству, была для меня самой настоящей изощреннейшей пыткой. Я был лишен прогулок во дворе, а вместе с ними — и свежего воздуха. В коридор меня выводили только на ежедневную проверку, во время которой я мог лишь знаками общаться с другими заключенными.

Ужасно не слышать собственного голоса в течение восьми месяцев, не видеть солнце, не вдыхать свежий воздух и вообще не знать, что происходит в мире. Когда время останавливается, человека охватывают воспоминания о давно прошедших днях, о том, что уже никогда не повторится.

Как мне удалось тогда выдержать, я и сам не знаю. Многие заключенные в таких условиях кончали свою жизнь самоубийством. Такая мысль у меня, однако, не появлялась, хотя и казалось, что все возможные пути к жизни плотно закрыты. Когда, наконец, я получил разрешение покинуть одиночку, я не смог ходить. Я наверняка свалился бы на лестнице, если бы меня не поддержал под руку сопровождавший меня надзиратель.

— Не торопись, парень, — сказал он. — Тебе надо сначала снова научиться ходить. Такое бывает со всеми, выходящими из одиночки. Видимо, нарушается равновесие.

Во время первых таких попыток передвижения мне повстречался Даш, предатель и убийца своих товарищей, отправивший на электрический стул шестерых немецких агентов. В Ливенуорте он был самым нелюбимым заключенным.

Это была уже не первая моя встреча с ним. Когда я однажды был освобожден от перелопачивания угля, меня направили на земляные работы внутри тюремного комплекса. Труд этот был более легким, и я даже не мог вначале объяснить причину подобного изменения в моем положении.

Однажды я внимательнее присмотрелся к заключенному, находившемуся по другую сторону рва. Тогда мне и стала ясна подоплека назначения меня на эти работы. Это был Даш. На нем была такая же арестантская одежда, как и на мне, с присвоенным ему номером, и отбывал он тоже пожизненное заключение.

Копал он медленно. С ним никто не разговаривал, никто не подавал ему руки. Против него были настроены не только немцы, но и американцы: предательство презирают во всем мире. Среди заключенных, совершивших все возможное, что было запрещено Богом, есть только одна категория, являющаяся постоянно аутсайдерами и изгоями, — предатели.

В течение ряда недель мы находились напротив друг друга. Нас разделяли два метра неглубокой канавы. У каждого в руках была особо прочная лопата. В Ливенуорте каждый день ждали, что вот-вот что-нибудь да произойдет. Причем ждали все, начиная от начальника тюрьмы, его заместителя, тюремного персонала и до заключенных.

Но они ждали напрасно. Заключенный, находившийся напротив меня, был всецело занят своими не дававшими ему покоя мыслями. Он был постоянно подвержен пыткам собственной совестью, будучи пригвожденным к позорному столбу совершенным им преступлением. Он переживал ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно то, что совершил. Он стал для своих товарищей Иудой и знал об этом. Даш постоянно вспоминал, как он с семью товарищами высадился в Америке и, пытаясь освободить свою шею от веревки, пошел в ФБР, как фэбээровцы тотчас задержали остальных и как шесть из семи его товарищей приняли мученическую смерть на электрическом стуле.