Книга iPhuck 10 - Виктор Пелевин

После пересчета (так я перевожу профессиональный термин «enhancement», чтобы не было путаницы с хирургией по увеличению известных мест) фильм сделал умеренную кассу и получил отличные звезды зрительского интереса (подозреваю, что последнее было частью дистрибуционной политики). Вышло, как и следовало ожидать, несколько рапсодических рецензий, вслед за Порфирием упиравших на раскрытие технических возможностей орифайса «singularity».

Бонус от производителя оказался самым жирным куском в моей тарелке (даже несмотря на то что мне досталась только пятая его часть – почти все, что Промежности сегодня платят, они сами и сжирают на лоерских откатах и оплате технологических цепочек).

Аймуви-бизнес, тем не менее, выглядел почти таким же выгодным делом, как торговля поддельным гипсом. Но он был намного безопаснее. Так, во всяком случае, казалось.

После первого успеха я немедленно получила заказ на следующий фильм, раскрывающий технические достоинства десятого айфака.

Теперь меня попросили сосредоточиться на синфазной анальной пробке, входящей в набор (я, к своему стыду, даже не распечатала пахнущую ванилью синюю коробочку, где эта штука хранилась в моем комплекте).

Артхауз – моя обычная слабость – допускался и в этот раз. Но исключительно в цветном варианте. Еще очень просили сделать «философскую ленту» – на них отчего-то был спрос.

– Философскую ленту – это про философов? – спросила я, валяя дурака.

Но представитель заказчика отнесся к моим словам с неожиданным энтузиазмом.

– Было бы идеально. Публика устала от гладиаторов и культуристов. Секс с философом – это свежо. А еще любопытнее… – он замолчал и потер горло, как бы проверяя, пройдет ли через него следующая фраза, – секс с самой философией.

– Секс с философией – это как? – озадачилась я.

– Вот и подумайте, Мара. Вы же у нас куратор.

– Вы имеете в виду в переносном смысле?

– Нет. Айфак-десять не поддерживает переносных смыслов. Только прямые.

– Тогда не понимаю, – ответила я. – Секс с жирафом, пальмой, табуреткой, даже с сосулькой или Мировым Правительством – все это еще можно представить и сделать…

– И именно потому подобное уже не интересно, – перебил заказчик. – Все это было. В той или иной форме. Если мы хотим захватить новые сегменты рынка… Да чего там, просто удержать старые, нам надо выходить на качественно другой уровень осмысления. Охватывать не только конкретное, но и абстрактное. Вы, Мара, можете стать первопроходцем в целом неизведанном океане…

Первопроходцем, да. Какой сладкий. Как будто он не знает, что моего имени не будет ни в титрах, ни в критике. Или, может быть, он имел в виду, что меня должно согревать само сознание моего первопроходчества?

Эти акулы бизнеса так романтичны.

Я составила соответствующее заказу векторное поле, загрузила его в систему и стала ждать, выделив на проработку скрипта целую неделю из-за сложности темы.

И тогда Порфирий вышел на связь. Причем самым неожиданным и даже напугавшим меня образом. Должна признаться, что это произошло в достаточно интимный момент.

Я была под веществами (но не так, чтобы меня трясло, конечно) и смотрела эпизоды из голливудских «Великих Римлян», модифицированные под мой вкус – в версиях для андрогина менять ничего нельзя, а последняя «платиновая расширенная» для айфака это позволяет.

Я была Юлием Цезарем и смотрела тот эпизод, когда Цезарь в пурпурном плаще сидит перед выстроенными в поле легионами, а вислоусый галльский вождь Верцингеториг (получившийся у голливудских гримеров похожим на цыганского барона) подъезжает к нему на коне, чтобы сдаться в плен по сложному ритуалу.

Я любила отыгрывать эту сцену так: Верцингеториг поднимается к Цезарю на помост в надежде на последнюю воинскую почесть, но Цезарь, хмуро оглядев поле, покрытое следами вчерашней битвы, суровым и сильным движением длани ставит его по-собачьи, а затем, на глазах четырех легионов, подступает к нему сзади с трофейным карниксом (это такая галльская боевая труба, увенчанная бронзовой головой, волчьей или кабаньей – вещь довольно грозного вида, да и диаметра тоже). Дальше творится суд истории.

Для меня в BDSM-сюжетах чрезвычайно важно сознание своей нравственной правоты (дело не столько в моих высоких моральных идеалах, сколько в том, что иначе я не могу получить удовольствия). С Верцингеторигом мне просто, потому что я искренне считаю его военным преступником, эдаким тупо прущим против цивилизации полевым командиром. Додумался – бодаться с Римом в минус первом веке! Сколько хороших мальчиков положил, да и девочек тоже… Нет, Верцингеториг, не будет тебе от меня пощады.

И еще мне нравится, как во время процедуры ведут себя легионы – ни одного вульгарного подбадривающего крика в духе «Празднует триумф Цезарь, овладевший Галлией» (о подобных песенках сообщают историки – их распевали солдаты во время римских торжеств, метя в полководца, которым якобы овладел некий Никомед, несправедливо обойденный при этом славой). Нет, только скорбное сосредоточенное молчание, как и пристало воинам, понимающим, что никакая кара уже не вернет им погибших братьев…

Я понимаю, конечно – молчат солдатики просто потому, что в скрипте не прописана реакция на модификацию сюжета, и это по большому счету баг. Но меня такое положение дел устраивает вполне. Другой баг в этой сцене еще интересней: если подуть в карникс, когда кабанья голова у Верцингеторига глубоко внутри, раздастся тот же гулкий и жуткий звук, как при обычной игре на этом инструменте. Это при желании можно понять как явленное легионам знамение – правда, не вполне ясного смысла.

В такие глубины, конечно, ныряет не каждый юзер, поэтому баги никому не видны. Вообще говоря, вся наша жизнь по большому счету состоит из багов, и разница между счастливой и несчастливой судьбой лишь в том, как мы на них реагируем.

Карникс двигался все быстрее, и внешнее торжество справедливости должно было вот-вот перерасти в мой личный внутренний катарсис – как вдруг меня сбил с настроя раздавшийся за спиной голос:

– Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!

Во-первых, эта тема относилась к другому сюжету: мы были не в Колизее. Во-вторых, голос говорил по-русски. И я его знала.

Я обернулась – и узкий конец карникса выпал из моих рук.

На помосте стоял Порфирий. Но это был совсем не тот усато-грозный мужлан, с которым я имела дело прежде.

Порфирий изменился, и неузнаваемо.

Он выглядел очень молодо. Небольшое физическое сходство в форме носа и бровей, пожалуй, сохранилось. Но усов теперь не было, и бакенбардов тоже. Мало того, он и правда побрился наголо. Одет он был более-менее в соответствии с местом и временем – в серую хламиду (в такой изображают Христа в пустыне). И еще… он показался мне вполне привлекательным.

Порфирий не был еще в полном смысле «мужчиной» и не вызывал поэтому классовых чувств. В нем было что-то от случайно залетевшего в наш мир воробушка, которого хочется обнять и согреть. Честно скажу, что такие же точно чувства вызывала у меня в свое время Жанна.