Книга Алхимик - Паоло Бачигалупи

Я смотрю на женщин. Дети снова убежали. Из соседней комнаты доносятся топот и вопли. Пронзительный визг. Даже на расстоянии от их криков болит голова.

– Давай. Я займусь детьми.

Пентл поднимает женщин с пола и выталкивает за дверь, а я остаюсь посреди кухни в одиночестве. Мне здесь все знакомо: стандартная планировка «Билдерс юнайтед». Традиционная подсветка шкафов, черная зеркальная плитка на полу, хитроумные форсунки для самоочистки, скрытые за декоративными бордюрами, – так похоже на наше с Алисой жилище, что можно забыть, где находишься. Это негатив кухни в нашей квартире: светлой, а не темной, чистой, а не грязной, тихой, а не шумной. Та же планировка, все почти такое же – и совершенно иное. Тут можно проводить археологические раскопки. Изучить слои грязи, и жира, и шума и понять, что здесь было прежде… в те времена, когда обитателей квартиры интересовали сочетания цветов и модные приборы.

Я открываю холодильник (грязеотталкивающий никель, как практично). В нашем хранятся ананасы, и авокадо, и эндивий, и кукуруза, и кофе, и бразильские орехи из висячих садов Ангельского Шпиля. В этом полка забита батончиками прессованного микопротеина и грудами скомканных пакетиков с питательными добавками, вроде тех, что раздают в правительственных клиниках омоложения. Из непереработанных продуктов я вижу только пакет со склизким салатом. Овощи и фрукты – исключительно в виде порошков в банках. Стопка упаковок саморазогревающихся обедов – жареный рис, лаап и спагетти, вроде тех, что валяются на полу в луже соуса, – и все.

Закрываю холодильник и выпрямляюсь. В этой грязи, и воплях из соседней комнаты, и вони обделанных подгузников есть тревожащее что‑то – но я не могу сформулировать, что именно. Они могли бы жить на свежем воздухе и свету. А вместо этого прячутся в темноте, под пологом влажных джунглей, бледнеют и умирают.

Дети вбегают на кухню друг за другом, смеясь и крича. Останавливаются и оглядываются, возможно, удивляясь, куда подевались их мамы. Самый младший держит за нос плюшевого динозавра. У динозавра длинная зеленая шея и толстое туловище. Наверное, это бронтозавр, с огромными мультяшными глазами и черными фетровыми ресницами. Забавно, динозавры давным‑давно вымерли, но сохранились в виде плюшевых игрушек. Действительно забавно, ведь если подумать, игрушка‑динозавр является дважды вымершей.

– Простите, ребятки. Мамочка ушла.

Я достаю свой гранж. Их головы по очереди дергаются, пум‑пум‑пум , во лбах появляются красные отверстия, мозги вылетают через затылки. Тела подпрыгивают, падают на черный зеркальный пол и замирают спутанными грудами разномастных конечностей. На мгновение запах горелого пороха делает вонь выносимой.

Ввысь из джунглей, словно летучая мышь, летящая прочь из ада, из пригорода суперкластера Райнхерст и дальше, сквозь верхние этажи. Опрометью по Мостовой, к Ангельскому Шпилю и морю. Обезьяны прыгают с рельс, будто кузнечики, сыплются за край перед моим автомобилем и скрываются в зарослях мангровых деревьев, и кудзу, и красных деревьев, и тиковых деревьев, исчезают во влажном нутре зеленого лабиринта. Оставляю патрульную машину в отрядном центре, времени на очистку нет, да она мне и не требуется. Швыряю шляпу, плащ, всю одежду в мешки для опасных материалов, натягиваю смокинг, запрыгиваю в общественный лифт и поднимаюсь на 188 этажей, к высокому, чистому воздуху над растительной шерстью проекта по секвестрации углерода № 22.

Мма Телого дает новый концерт. Алиса – его альт‑примадонна, его драгоценность, и Хуа Чиан и Телого кружили вокруг нее, точно вороны, разбирая ее выступления по косточкам, не спуская с нее вороньих глаз, внимательных и жадных до малейшей оплошности, но теперь они говорят, что она готова. Готова сместить Банини с его трона. Готова побороться за место в бессмертном каноне классической игры. А я опаздываю! Застрял в общественном лифте на 55‑м уровне, окруженный дыханием и жаром обедающих и отдыхающих, вздумавших подняться на шпиль. Секунды тикают, а я слушаю жужжание и гудение кондиционеров, потею и вяну вместе с другими пассажирами, выжидая, когда же решится возникшая на линии проблема.

Наконец мы снова начинаем подниматься, желудки ухнули в пятки, в ушах щелкает, и под действием магнитного ускорения мы воспаряем к небесам… а потом тормозим так быстро, что ноги едва не отрываются от пола. Желудки возвращаются на место. Я проталкиваюсь сквозь людскую массу, машу недовольным полицейским жетоном и вбегаю через стеклянную арку в «Ки перформанс сентер». Проскальзываю между закрывающихся створок автоматических дверей.

Автоматические замки защелкиваются за моей спиной, закрывая доступ. Здесь уютно. Я внутри, окутанный симфонией, ее гигантские ладони словно сомкнулись вокруг и перенесли меня в точку абсолютной сосредоточенности. Свет меркнет. Разговоры стихают. Я на ощупь пробираюсь к своему месту. Мужчины в темно‑желтых шляпах и женщины в очках кидают на меня злобные взгляды, когда я протискиваюсь мимо. Знаю, это некрасиво. Я опоздал на событие, какое выпадает раз в десятилетие. Усаживаюсь, и на сцену выходит Хуа Чиан.

Его руки взмывают, словно журавлиные крылья. Смычки, и трубы, и флейты вспыхивают, приходя в движение, и звучит музыка, сперва тихая, как наплывающий туман, постепенно нарастающая, выпевающая повторяющиеся мотивы, которые Алиса играла десять тысяч раз. Ноты, когда‑то спотыкавшиеся и болезненные, теперь льются, как вода, расцветают, как ледяные цветы. Музыка успокаивается, пианиссимо, эти очаровательные причудливые мотивы я слышал, когда Алиса репетировала. Она говорила, что это только вступление, которое должно избавить слушателей от мыслей о внешнем мире. Мотивы повторяются, пока Ху Чиан не решает, что аудитория полностью завоевана, и тут вступает альт Алисы. Остальные поддерживают ее, за их плечами – пятнадцать лет репетиций.

Потрясенный, я смотрю на свои руки. В концертном зале это звучит иначе. Иначе, чем в те дни, когда она ругалась, и репетировала, и проклинала Телого, и клялась, что его произведение невозможно сыграть. Иначе, чем когда она рано заканчивала работать, улыбающаяся, с руками, покрытыми новыми мозолями, с раскрасневшимся лицом, готовая пить со мной на балконе охлажденное белое вино в закатных лучах солнца и смотреть, как муссонные облака расходятся и появляются звезды. Сегодня ее партия стала частью симфонии, и она настолько прекрасна, что я лишился дара речи и способности мыслить.

Потом я узнаю, превзошел ли Телого Банини своей отвагой. Услышу, как критики сравнивают живые воспоминания о древних выступлениях, увижу, как меняется критическое мнение, чтобы вместить новое произведение в канон, которому более ста лет и который навис, точно призрак, над всеми надеждами Алисы и ее дирижера Хуа Чиана: надеждами, что этот концерт сбросит Банини с пьедестала и, возможно, огорчит его настолько, что он прекратит омолаживаться и сойдет в могилу. На мой взгляд, противостоять такой истории – тяжелая ноша. Когда работаешь в хлоп‑отряде, мозги отдыхают, а руки заняты делом. И уходя с работы, забываешь о ней.

Вот только я смотрю на свои руки и с удивлением вижу, что они покрыты брызгами крови. Крошечными точечками. Останками мальчонки с динозавром. Пальцы пахнут ржавчиной.