Книга Видящий. Лестница в небо - Алексей Федорочев

— Не имеешь — значит, не имеешь, проехали. — Мну сигарету между пальцев и засовываю в рот, не поджигая. Впрочем, фокус не проходит: Гришка щелкает зажигалкой, вынуждая меня сделать затяжку.

— И чего же ты хочешь теперь, Григорий Андреевич Осмолкин-Орлов? — произношу, судорожно задавливая попытки раскашляться.

Григорий долго и оценивающе смотрит на меня, прежде чем ответить.

— Все того же — вернуть дар. Но варианта спасти тебя я больше не вижу — прости, колеса завертелись. Рад буду любому предложению.

— У тебя в доме кофе есть? — Сидеть у открытого окна во влажной одежде мне не понравилось, да и Гришка, пока не ощущающий холода, давно уже посинел и покрылся мурашками, а лечить его еще и от простуды мне не улыбается.

Кофе, как и кофеварка, нашлись в на удивление чистенькой кухне. Из неохотных пояснений хозяина я выловил, что данное помещение — не место для аристократа, а за порядком следит приходящая прислуга. Надо же, а у меня в доме жрать на кухне не стеснялся! Впрочем, он и другим на кухне заниматься не брезговал, так что я только порадовался, что в этот раз бардак досюда не докатился. Оделив себя и страдальца сваренным напитком и найденными в буфете сушками, устраиваюсь за столом.

— Встречный вопрос: что ты знаешь о ментальных закладках?

— Достаточно мало; собственно, кроме факта наличия их у тебя — ничего.

— Тогда позволь я тебя просвещу. Знаю я не то чтобы много, но, видимо, побольше тебя. — Пока было время, выпытал у матери все доступное ей по этому вопросу, так что в теме ориентировался получше многих. — Во-первых, ставятся они не абы как, а в четко выверенные моменты: надо, чтоб человек при этом испытывал вполне определенные эмоции. Только так они закрепятся и сработают, как надо поставившему. — Вспоминаю несколько торжественных построений в училище, во время которых видел воздействие, хотя и не понимал его природу; уверен, в жизни Григория тоже было немало таких эпизодов. — Во-вторых, требуют периодического обновления, хотя и не обязательно. И, в-третьих, при сильной боли и душевном раздрае — а одновременность этих событий обязательна — чаще всего слетают. Единственное — боль должна быть действительно адской и сопровождаться нешуточными переживаниями: если ты тихо поплачешь над порезанным пальчиком — ничего не случится…

— Ты думаешь, эти сведения тебе как-то пригодятся?

— Не перебивай! Так вот, когда Андреас, сука, сжег мне источник, боль была — мама не горюй! А уж переживал я не по-детски, можешь мне поверить.

Собеседник сверкает глазами, захваченный догадкой, но тут же возражает:

— Тогда бы ты Потемкиных семьей считал!

— С какого?.. Отбрось всю ментальную хрень — что останется? Воспитал меня Елизар Андреевич, о существовании какого-то неучтенного папаши я до весны не подозревал, а йотом еще и знать его не хотел! И до сих пор не хочу, кстати! Для любви у меня мать и брат есть. Просто представь: вот завтра завалится к тебе какой-то левый хрыч, скажет: «Извините, Григорий Андреевич, я тут с вашей маменькой сорок с лишним лет назад шуры-муры имел…» — увернуться от кулака, летящего в лицо, успеваю, а после с удовольствием усмиряю разбушевавшегося гвардейца ослабленным болевым.

Ура! Дошла все-таки посылочка до адресата! А то все чужим да чужим, а человек ждал, надеялся!

— Вообще-то я чисто гипотетически! Родителей твоих оскорбить не хотел… — хмуро произношу вместо извинений и помогаю дезориентированному Григорию усесться обратно на стул. — И у меня реакция примерно такая же была, веришь?

— Не шути так больше! — мрачно произносит он, потирая дрожащие руки.

— И в мыслях не имел! Мать — это вообще святое, но теперь-то понимаешь, как эта новость на меня подействовала?

Григорий невесело скалится и кивает.

— И с чего мне его считать родней? Жил я без него шестнадцать с лишним лет и дальше проживу! Воспитывать меня поздно, на матери он все равно не женится. Да и она, похоже, не обрадуется, так что трогательного воссоединения семьи ожидать не приходится. Поиметь с него что-то вроде денег? Честно скажу — то, что он сможет выделить на ублюдка, меня не прельщает, я уже больше заработал, а кланяться за эти подачки придется как за великое благодеяние. Так что менталистика тут никакой роли не играет, — подытоживаю я.

— Убедил. То есть детские закладки с тебя слетели?

— Будем считать, что так. Не представляю, что в них было, но никаких неуместных порывов в себе не ощущаю.

— С этим уже проще работать, но во время твоего визита в монастырь тебя снова обработали.

— До этого доберемся, поговорим пока о другом: помнишь, как я тебя вылечил? Сам говорил — чуть не сдох от боли; а потом, поди, весь спектр эмоций ощутил: от радости до отчаяния. Было? Ничего не напоминает?

— Ты думаешь?..

— А почему бы нет? Разве ты не чувствуешь, как поменялся с тех пор?

Взбудораженный хозяин вскакивает, заставляя чашки на столе жалобно звякнуть, и начинает метаться по кухне, сыпля безадресными проклятиями. Успокоившись, он включает логику и начинает рассуждать:

— Очень похоже на правду, но у меня, скорее, на верность что-то было. Хочется, конечно, оправдать некоторые поступки ментальным влиянием, но… — Гвардеец морщится, не договаривая фразу. — Ладно, с этим разобрались; что делать-то будем? Я точно знаю, менталист на твоей аудиенции был!

— От воздействия можно защититься, если знать как, а еще — видеть, что к тебе эти приемы применяют. Я, как ты знаешь, видящий. Не криви морду, тебе не идет! — реагирую я на гримасу, выданную Григорием. — Если ты во что-то не веришь, это не значит, что его не существует. Так что ничего нового я точно не получил.

— Да верю я! Не зря же Потемкины детей на что-то проверяют! Просто… не знаю…

— Прими как данность и не парься! Мало ли что в жизни бывает.

— Не парься… В мое время говорили «не кипешуй»…

— Значит, не кипешуй!

Мы еще долго потребляли кофе с сушками, вырабатывая приемлемый план действий. Пришлось признаться, что к весне отец Никандр оставит этот мир, переселившись в гораздо лучший (по ничем не подтвержденным слухам, там тепло, всегда есть горячая вода и общество приличное). Понятно, что в отсроченном убийстве я не признался, просто сослался на видение, зато у Григория на душе сразу стало легче. Он, похоже, переживал, что шефа ему самому валить придется, не знал, как подступиться, а тут такой подарок! В общем, хорошо сидели, прикидывая детали если не мирового, то как минимум государственного заговора, но, почти как в песне, пришли санитары и нас разогнали. В роли санитаров выступили кухарка Клавдия Ивановна и уборщица тетя Люся (это не я, это Гришка так ее назвал!).

Нормально попрощавшись, расстались, конечно, не друзьями, но острой взаимной ненависти между нами уже не было. Лечение пообещал начать ближе к зиме: во-первых, мне требовалось продумать, как провести его, не выдав секрета, а во-вторых, ближайшие дни у меня были плотно забиты разного рода делами, в частности — объявившимся Роговым с новой парой пэгэбэшных спецов. Плюс договоренность с Осмолкиным натолкнула меня на путь решения кадровой проблемы «Кистеня» — рядовых бойцов на бирже всегда было пруд пруди, а вот офицеров, да еще таких, чтобы стали верными именно мне, а не Шаману, Земеле и Боку (при всем моем к ним уважении) или, не дай бог, вообще кому-то левому — требовалось искать лично.