Книга Белая свитка - Петр Краснов

– Не запугаете! – сказал Глеб. Стальным блеском горели его глаза. В голосе звенел металл. В это мгновение он понял, что настал час его мученичества и венец святых страстотерпцев спускается на его голову. Он мысленно укрепил себя молитвой.

Следователь усмехнулся. В исказившихся морщинами смеха чертах лица ярче стало сходство с Мефистофелем, какого привык видеть на картинах Глеб.

– Вы мне положительно нравитесь, мой молодой друг. Вы мне напоминаете еще одного, такого же гордого и непреклонного, как вы. Он тоже так упрямился и кончил плохо, очень плохо. Он не рассчитал своих сил и нашего могущества. Он и лицом походил на вас. Впрочем, нет… Не совсем… У него лицо было круглее вашего. И он был старше вас. Ему было за тридцать, а вы едва за двадцать перешагнули. Я говорю о капитане Эльвенгрене. По отцу финляндец, по матери русский, он соединил в себе благородную пылкость славянина с упорством и волею финна. Сделать его сексотом, заставить выдать его сообщников была нелегкая задача. Никакие пытки его не брали. Мы скоро поняли, что его не возьмешь так, как мы взяли Райли. Он не боялся ни своей, ни чужой смерти. И вот в ГПУ стали его изучать. Мы подвергли его внимательному надзору специалистов, и мы нашли его слабое место. Он, не боявшийся живых людей, не боявшийся ни смерти, ни убийства, он, переступивший через кровь, безумно боялся покойников. Может быть… брезговал ими…

Следователь замолчал. На его лице играла улыбка удовольствия, точно он вспоминал что-то очень приятное. Он опять закурил папиросу и дымил ею, пока не затлела вата. Потом он притушил ее о край стола, бросил окурок на пол и продолжал, понизив голос почти до шепота:

– Его приковали к трупу и бросили в одиночную светлую камеру. Установили за ним наблюдение. Сначала он рвался и метался по комнате. Обнаженный труп тащился за ним. Потом он сел и смотрел на труп. Проходили дни. Ему подавали пищу. Он не притрагивался к ней. Труп разлагался. Скоро смрад стал так силен, что чекисты отказывались входить в камеру. Он забился в угол – и труп лежал у его ног. Мясо чернело… Обнажались кости. Тогда он стал выть… Он сошел с ума. Ничего не поделаешь, пришлось, к сожалению, пристрелить его… Вот, дорогой друг, вы теперь видите, как мы умеем поступать с теми, кому открыли тайну Чрезвычайки и кто не согласился служить нам… Я вам добавлю еще: я умышленно рассказал вам про двух иностранцев, граждан гордых и великих держав. Никто за них не заступился. Никто не посмел даже заявить протест. Вот каково наше могущество! Говорю вам это затем, чтобы вы не думали, что вас спасет и как-то выручит ваше польское происхождение…

Следователь снова закурил и, повысив голос, сказал раздельно, по слогам, веско и внушительно:

– Если бы в наши руки попались английский король или диктатор Италии Муссолини и по ходу вещей нам нужно было их замучить и казнить, мы бы это сделали, никого не боясь, потому что никто не посмел бы стать на защиту. Понимаете теперь, какая мы страшная, великая сила и какая честь, какое наслаждение служить нам, властителям мира, некоронованным его царям?.. Я вас в последний раз спрашиваю. Угодно вам стать сексотом нашего всесильного ГПУ?

Глеб встал. Он с ненавистью и отвращением смотрел на следователя.

– Нет! – воскликнул он голосом, охрипшим от волнения, сдавившего ему горло. – Никакими пытками, никакими ужасами вы не заставите меня стать таким подлецом и мерзавцем, каковы вы все, коммунисты. Вы слуги дьявола, архинегодяи, лжецы!..

– Не истощайте понапрасну вашего словаря белогвардейских ругательств, – останавливая жестом Глеба, сказал следователь. – Вы меня ими не оскорбите и не смутите. Мы поднялись на такие высоты, где все эти словесные оскорбления только бумажные стрелы, пускаемые учениками к солнцу… А вас мне просто жаль. Впрочем, нечего делать.

Он надавил на кнопку. Два рослых человека в кожаных куртках, точно ожидавшие за дверью, тотчас появились в комнате.

– Отведите гражданина, – сказал следователь. – Навсегда.

Чекисты крепко схватили Глеба под руки и повели по коридору.

У тяжелой, распахнутой, узкой двери он получил удар по затылку и без сознания скатился в сырую смрадную яму.

Когда очнулся, было тихо. Утро еще не наступило. Было холодно, сыро и тесно… Начинал мучить голод… «Шамать»-то дадут «мандру»?.. – подумал он с бессильной горечью. Знал, что не дадут. Голод, холод, темнота, склизкие стены, шум советского дома, по мере убыли сил слышимый все слабее, – вот что осталось ему теперь.

А потом – смерть.

– Господи! Пошли мне скорее смерть!

33

В Боровом тревога. Ее не трубят на золотых трубах расшитые по плечам басоном трубачи, ее не играют на певучих пехотных горнах горнисты, не бьют барабанщики…

Дежурный партизан прибежал с телефона к школе, где вповалку спали дети, мальчики десяти-пятнадцати лет, освещенные кротким светом лампады, и крикнул:

– По отряду тревога!

Зашевелились, закопошились детские фигуры, как раки в корзине с мокрым мхом. Стали выскакивать, протирать глаза, вздевать полушубки и пальтишки, обувать сапожки и валенки.

Кто-то засветил лампу. Еще минута неясного говора, и захлопала дверь, пропуская одного за другим на спящую в снегах улицу Борового.

Они бежали по избам. Каждый знал свои, куда он должен сказать, кому сказать и что сказать.

Мальчик стучал в двери и, когда ему отзывались, кричал:

– По Боровому – тревога!

С полминуты слушал: поняли ли его. Проснулись, зашевелились… Одеваются… Он бежал дальше.

В лесу, верстах в четырех от Борового, двоили частые выстрелы. Раз пять протакал пулемет и опять: – та-пу… та-пу… – «его», и наши: – бах, бах… бах… бах… Резкие, страшные ночью в лесу были эти звуки, точно совсем близко, рядом…

По халупам бежали мальчики. Стучали… слушали, пока не отзовутся.

– По Боровому – тревога!

Серым народом наполнялись улицы.

Ольга в шубке и платочке выбежала на крыльцо. Напротив высокий, костистый, с косматой бородой, стоял Феопен. В белой свитке, с патронташом, с винтовкою в руках. Зевал во всю пасть.

– Феопен Иванович! Не знаете, что случилось?

– А кто ж их знает-то… Поглядеть надо… Што там таково.

Конный партизан с заводною лошадью проскакал к избе Беркута. Ротные звенья сходились во взводы. Собирались дружины.

Командиры торопливо шли от Беркута к своим ротам.

Раздавались команды. Где по-военному: «Шагом! Марш!..» Где просто: «Айда, ребята!..» Где прямо: «Пошли, что ль? Готовы?..»

Феопенова рота собиралась при нем. Феопен, не без солдатской грации опершись на ружье, смотрел на ясное небо, на звезды, слушал и говорил медленно не то Ольге, не то сам с собою.

– За Зарецким пошло озером. Хто ж ему ходы туда показал?.. Ишь ты, как на Млынокской заставе заскворчало… Во… во… На самых Целковичах… В Бышняке… Вот оно как нынче… Разыгрались товаришы… Готовы, братки?.. Ступай за мной…