Книга Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

Следом Горбачев пожаловался на Калиниченко, начальника пограничных войск, Шебаршин пробовал вставить слово в его защиту, но Горбачев предпочел не услышать Шебаршина, хотя Калиниченко совершенно не был способен совершить злодейство.

Затем Горбачев сказал:

— Поезжайте на Лубянку, соберите заместителей председателя КГБ и объявите им, что я временно назначаю вас руководителем комитета.

С тем Шебаршин и отбыл из Кремля.

Собрать заместителей было делом недолгим. «Вопрос на повестке дня один — классический русский вопрос: что делать? — записал Шебаршин в своем дневнике. — Совершенно очевидно, что все старое закончилось, и делать нужно что-то новое. На этом очевидность кончается. Действуем так: завтра, 23 августа, собираем совещание руководящего состава КГБ…»

А тем временем снизу, с первого этажа здания на Лубянке доходят неприятные новости: на площади собралась большая толпа и, похоже, решила взять Лубянку штурмом.

Стены здания уже изрисованы колючими, едва ли не матерными (но во всех случаях оскорбительными) лозунгами, публика ревет, того гляди начнет раздаваться звон разбитых стекол. Обстановочка не для нервных. Несколько дюжих человек, весом не менее памятника Дзержинскому, прикладываются к монументу — судя по всему, готовятся снести.

— Что делать? — такой вопрос задал новому председателю КГБ начальник комендантской службы Опанасенко.

— Сносить просто так, без решения властей, без утверждающей бумажки депутатов Моссовета или хотя бы без подписи градоначальника, которые, судя по всему, будут меняться очень часто, — это самодурство, произвол. Надо, чтобы все было по закону. Иначе мы вместо правового государства…

Шебаршин мысль свою не закончил — внизу, на первом этаже, раздался громкий стук, будто где-то неглубоко под землей буровая машина начала долбить породу, криков не было слышно, но они были. Лицо Опанасенко сделалось жестким.

Своего лица Шебаршин не видел, но оно, наверное, тоже сделалось жестким.

— Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие, — приказал он. — Закрыть все окна и двери. Будем обращаться к московским властям и милиции.

С милицией у КГБ сотрудничество не складывалось. Сколько ни пробовали наладить его — не получалось. Слишком силен был элемент соперничества между одной организацией и другой. Хотя чего делить — непонятно, функции-то разные.

Опанасенко дозвонился до милиции, но результат был нулевым — милиция на выручку не торопилась никак.

— Оружие не применять ни в коем разе, — повторил свой приказ Шебаршин. Такое указание Шебаршин ранее дал для всего руководящего состава. Но справедливо ради можно отметить, что два генерала высказали свое несогласие с Шебаршиным. Первым был начальник погранвойск Калиниченко, вторым — генерал Прилуков, без колебаний поддержавший генерала-пограничника.

В своей книге «КГБ против СССР» А. Шевякин так интерпретирует эту поддержку Прилуковым Ильи Яковлевича Калиниченко: «Один лишь начальник УКГБ В. М. Прилуков поступил как настоящий человек на настоящем месте (высказывание Николая II о своем начальнике столичной охраны А. В. Герасимове): отдал приказ по управлению стрелять на поражение во всех, кто посмеет сунуться хотя бы на порог любого здания Московского управления».

На самом деле, как рассказал Прилуков, это было не совсем точно: приказ был, но о том, «чтобы быть готовым всему личному составу к возможному налету хулиганствующего элемента, а в случае реальной опасности выдать оружие и стрелять по ногам нападающих при приближении их к зданию на пятьдесят метров». Это решение было принято потому, что в здании находились архивы, секретные и совершенно секретные документы, личный состав находился при исполнении служебных обязанностей. Была организована «утечка» этого приказа — результат оказался эффективным — ни одной попытки захвата и даже появления провокаторов и хулиганов около здания Московского управления не было. Думается, что такая хитрость могла быть применена и в отношении зданий на Лубянке, и в отношении памятника Ф. Э. Дзержинскому, если бы, конечно, была проявлена решимость и твердость руководства.

Тем временем позвонил Кравцов из Генеральной прокуратуры:

— Мы высылаем вам бригаду следователей для проведения обыска в кабинете Крючкова.

— Высылайте!

Следом, в унисон, без перерыва, даже самого малого, позвонил Степанков из российской прокуратуры.

— Две большие прокуратуры на одном малом месте, не слишком ли много? — спросил Шебаршин.

— Не много. Мы с коллегами договоримся.

И верно ведь — договорились. Очень быстро договорились. Да еще послали группу следователей на дачу Крючкова, где все эти дни почти безвылазно сидела Екатерина Петровна — жена Крючкова, вторую группу направили на городскую квартиру бывшего председателя КГБ.

Так что семья Крючковых хватила в тот день горя и унижений по полной программе под громкое улюлюканье «демократов».

В пятнадцать часов раздался очередной телефонный звонок — звонил сам Горбачев. Лично.

— Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ, — сказал он. — Работайте!

События развивались стремительно, напластовывались одно на другое, пауз не было, но здание КГБ пока еще не штурмовали и окна не били. И памятник Дзержинскому пока еще не стащили с постамента.

Дурдом какой-то, в который никак нельзя поверить, об этом еще три дня назад невозможно было даже подумать. В голове не укладывалось.

Вечером по подземному переходу Шебаршин переместился в кабинет Агеева, окна кабинета выходили на площадь. Шумела, колыхалась, размахивала руками толпа, народу было много, не сосчитать, — это могли сделать только специалисты, но несколько десятков тысяч присутствовало точно.

На площадь неожиданно выехала машина «скорой помощи», выехала только для того, чтобы своими фарами осветить, как написал Шебаршин в дневнике, «сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого чекиста. Гражданская казнь — явление для России не новое. Правда, с монументом все выглядит масштабнее, но с помощью телевидения дело вполне поправимое. Будет даже интереснее, так как памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него — это сон, суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. С живым человеком иное дело».

Это мигом поняли в Иране, когда там проходила революция. Жертвы, принесенные в Иране, правда, ни в какое сравнение не шли с жертвами российскими. Особенно когда гремела война с Ираком: сто пятьдесят тысяч человек уложили здесь, шестьсот тысяч там — эти цифры даже за потери не считались, это была массовая смерть, которую люди принимали с улыбкой — они уходили в мир иной, светлый, полный тепла, благоденствия, неги, сытости, высоких полетов. А эти разъяренные люди будто бы выпили слишком много водки… Что с ними? Кто они?

Смотреть на казнь человека, хотя и каменного, под чьим флагом он проработал столько лет, было делом тяжелым, хотелось уйти, нырнуть в какой-нибудь глухой угол, где был бы стакан водки и кусок хлеба, но уходить было нельзя. Шебаршин заставил себя смотреть на то, что происходило на площади.