Книга Трансатлантика - Колум Маккэнн

В Чикаго, сказал он, живет один коллекционер – за сувениры Дагласса платит тысячи. Уже купил Библию Дагласса и предложил немыслимые деньги за пару гантелей, которые в итоге очутились в вашингтонском музее.

Маниаки пальцем потер висок.

– Хоть какие-то гипотезы есть, о чем речь в письме?

– Я думаю, это просто благодарственная записка. А…

– Насколько я знаю.

– Ну, пусть это будет нашей тайной.

– Его никогда не открывали. Джек Крэддох говорит, это метафора.

– Похоже на него, – сказал Маниаки и своей замечательной прямотой понравился мне еще больше. На миг он словно уплыл мыслями вдаль, помешал сахар в кофе. – Отец писал мне письма на тонкой бумаге, авиапочтовой, морщинистой такой. – Больше он ничего не сказал, разнял края пластикового файла, вдохнул запах и робко глянул на меня. Какие дали он одолел? Какие принес истории?

Он вынул телефон и стал фотографировать письмо. Был очень бережен, но из полиэтилена выпала пара крошечных хлопьев: просто пылинки. Естественная энтропия. Я сказала что-то пустопорожнее – мол, все мы распадаемся так или иначе, – и он закрыл файл, но на стол спорхнула бумажка с булавочную головку.

– Вы правда думаете, что за это денег дадут? – спросила я.

– А сколько вам нужно?

Я как бы рассмеялась. Он тоже, но мягко.

Чуть склонил голову набок, будто лица его только что коснулся некто малознакомый. Почему письмо вообще хранили? То, что с превеликим тщанием спрятано в комод, вполне вероятно, не будет найдено больше никогда. Маниаки потянулся через стол, будто хотел коснуться моей ладони, но отдернул руку, взялся за кружку с кофе.

– Могу узнать, – сказал он, по столу подталкивая ко мне файл. – Сегодня отошлю фотографии.

Микроскопические хлопья конверта так и лежали на столе. Маниаки глянул на них. Я уверена, он сам не заметил, как рассеянно лизнул палец, прижал бумажную крошку к столешнице. Глядел куда-то за мое плечо. Малюсенький бумажный обрывочек. С иголочное ушко. Маниаки смотрел на него долго-долго, но мыслями явно где-то витал. Положил крошку на язык, подержал, затем проглотил.

Когда сообразил, стал, заикаясь, извиняться, но я ответила, что это ничего, все равно их смели бы со стола, убирая тарелки и чашки.

Вечером я поехала из Сэндимаунта к Маниаки домой. Жил он дальше по побережью, в Дун-Лэаре. Джорджи в машине заболела. Не могла поднять зад, нечаянно опростала кишечник. Я взяла ее на руки. Тяжелая – мама дорогая. Я проковыляла по ступенькам и позвонила в дверь.

Жена Маниаки оказалась бледной ирландской красоткой с утонченным акцентом.

– Эйвин, – сказала она. Тут же забрала у меня Джорджи и отступила в тень.

Красивый был дом, всевозможное искусство, статуэтки на белых подставках, череда абстрактных рисунков и вроде бы какой-то Шон Скалли[70]на лестнице.

Эйвин потащила меня в кухню, где за островком сидел Маниаки. Рядом делали уроки два мальчика в футбольных пижамах. Их сыновья. Идеальный коктейль. Когда-то их называли бы мулатами.

– Ханна, – сказал Маниаки. – Я думал, вы уехали на север.

– Джорджи заболела.

– Нужен ветеринар? – спросила Эйвин.

Маниаки расстелил у задней двери газету, положил Джорджи, порылся в мобильном телефоне. Не с первого звонка, но отыскал врача по вызову – поблизости, в Долки. По телефону акцент подрастерял Африку, вспомнил Оксфорд, слова стали резче и угловатее. Интересно, как Маниаки рос? Допустим, отец чиновник, а мать учительница. Или, допустим, маленький пыльный пригород Момбасы. Бассейны. Прохладный белый лен. Или балкончик над жаркой улицей. Имам созывает мусульман на молитву. Широкие рукава отцовских халатов. Аресты, пытки, исчезновения. Или, может, достаток – дом на холме, по радио Би-би-си, юнец в бассейнах Найроби. Или, скажем, университет, убогая квартирка в Лондоне? Как он очутился здесь, на краю Ирландского моря? Что несет нас в такую даль, отчего мы гребем против течения в прошлое?

Он захлопнул телефон и снова занялся уроками с детьми. Я стояла как дура – на миг он про меня позабыл. Спасибо его жене – взяла меня за локоть, усадила у гранитного кухонного островка и налила мне клюквенного соку.

Кухня не рвалась в журналы по интерьеру, но была вполне достойна публикации: изысканные шкафчики, разнообразные ножи в мясницкой подставке, красная кофемашина, новехонькая плита прикидывалась винтажной, небольшой телевизор с пультом выезжал из-за панели в холодильнике. Эйвин хлопотала – «садитесь, садитесь», твердила она, – но потом смилостивилась и позволила мне нарезать лук-шалот и картошку для гратена. Подлила мне соку – я и не заметила как. На холодильнике мелькали новости: королева с ирландским президентом, обвалился очередной банк, разбился автобус.

Наконец позвонили в дверь. Ветеринар была молода, но, похоже, успела навидаться драм, и они ее уже истомили. Со щелчком раскрыла черный саквояжик и склонилась над Джорджи.

– Успокойтесь, – сказала она мне, даже не взглянув в глаза.

Внимательно осмотрела Джорджи, погладила ее по животу, ощупала лапы, глянула на собачий стул, посветила лампочкой в зубы и горло, а затем сообщила, что собака стара. Тоже мне новость. Сейчас заявит, что Джорджи надо усыпить. Но нет: прибавила, что собака просто очень устала и неважно питается, не исключена кишечная инфекция, на всякий случай не повредит курс антибиотиков. Про себя как будто неодобрительно кривилась. Неважно питается. Я поежилась. Она выписала рецепт, счет, взмахнула обоими листочками. Восемьдесят евро.

Я порылась в ридикюле, но Эйвин потрясла головой, открыла сумку, вынула бумажник.

– Вы сегодня переночуете у нас, – сказала она, глянув на Маниаки.

Ничто никогда не заканчивается. Эйвин происходила из старой и богатой ирландской семьи – Куинланы сколотили состояние на пищевом производстве и банковском деле. Отец ее, Майкл Куинлан, регулярно мелькал на страницах деловых журналов. Кажется, отец с дочерью почти не общались – может, из-за ее брака с Маниаки.

Поженились в Лондоне, гражданская церемония; прошлое их отчасти окутывала тайна – может, ребенок или скандал с иммиграцией, я не поняла, да и не важно; приятная пара, и что бы там ни приключилось между ними и отцом Эйвин, оно сблизило их, а не разделило. Друг с другом щедры – ни фальши, ни слащавости. Дети громкоголосы и несносны, как любые дети. Ошин и Конор. Пять лет и семь, равно темные и светлые.

Эйвин приготовила мне ванну на когтистых лапах. Оставила бусины масла для ванн в банке с ленточкой. Банку я ненароком уронила. Одна бусина растворилась в ладони. Вдалеке гудели пароходы – по Дун-Лэаре шли суда. Все куда-то мчатся. Жаждут очутиться не здесь. Тот же порт, куда много-много лет назад прибыл Фредерик Дагласс. Вокруг меня плескалась вода. Плеск расходился, ширился. Томас. Застрелен из-за дробовика. Мир Джорджа Митчелла. Королева склонила голову в Саду поминовения.