Книга Нелегал из Кенигсберга - Николай Черкашин

Сергей нехотя поднялся и подошел к мирно пасущейся лошади. Огладил ее, сунул в губы корочку хлеба. Потом присел и нащупал сосцы. Кобыла удивленно на него посмотрела, отмахнулась хвостом и снова стала щипать траву.

— Не, не жеребая, — доложил Лобов. — Без молока будем жить. Зато вот жимолости набрал. — И высыпал целую пилотку сизовато-синих ягод.

— Нравишься ты мне, танкист! — усмехнулся майор. — Правильный у тебя подход к жизни… А ты уверен, что это не «волчьи ягоды»?

— Ну, жимолость, она, конечно, из семейства «волчьих ягод». По науке «лоницера ксилостеум». Но бывают съедобные виды жимолости, как этот. Ешьте, в ней магния больше, чем во всех других ягодах.

— Ну, ты еще и ботаник! А зачем мне магния столько? — осторожно попробовал ягоду Северьянов.

— Магния много не бывает. После кислорода и воды он основной элемент для нашего организма… От него прежде всего сердечный ритм зависит. А по жимолости я курсовую писал. Латинское название «Лоницера» от фамилии немецкого ботаника, физика и математика Адама Лоницера…

— И здесь без немцев не обошлось… — задумчиво молвил Северьянов. — Талантливый народ, а под Гитлером охренел… Значит так. Спать будем по очереди. Один в карауле. Хочешь, ты первым, хочешь — вторым. Мне все равно.

Лобов вызвался первым. Глядя на него, майор продекламировал:

— Вот как стало лишь смеркаться,

Старший сын пошел сбираться.

Взял он вилы и топор

И отправился в дозор. —

Помнишь, откуда это?

— «Конек-Горбунок».

— Молодец! Зачет по русской литературе, ботанике и животноводству!

— Там дальше идет про отца, который младшего сына уговаривает: «Послушай, побегай в дозор, Ванюша. Я куплю тебе лубков, дам гороху и бобов». Я эту вещь с детства помню.

— А я наизусть всю сказку знаю!

— Ух ты! Вот это память! А у меня стихи не держатся… Вот только то, что капитан Суровцев написал, запомнилось с первого раза: «Беспощадное солнце слепит наши прицелы…»

Ночь, подточенная птичьим голосами, рухнула наземь плотно и темно, открыв свою глубину до самого звездного дна. Она прошла спокойно, если не считать шума и треска, с каким выскочил дикий кабан на поляну. Кобыла испуганно заржала, а Лобов схватился за наган. Но кабан исчез так же внезапно, как и появился. Майор тут же проснулся и спать уже больше не мог. Позавтракали картошкой с жимолостью.

— Хорошая ягода, — похвалил Северьянов. — Чернику напоминает. Первый раз в жизни пробую.

— Надо бы нашей кобылке кличку придумать. А то и не подзовешь ее даже.

— Клички коней складываются из начальных слогов имен их родителей.

— Кто ж их знает… Назовем ее, исходя из обстоятельств. Попала она к нам в качестве трофея, пусть будет Трофой.

— Трофа, Трофа… — Северьянов попробовал кличку на звук. — Не годится. Трофа — Катастрофа, Дистрофа… Надо подумать…

— Ну, тогда по масти дают. Она у нас игреневая. Можно Греня.

— О, это звучит! — одобрил майор. — Жаль, кабана упустил. Запаслись бы мясом на весь путь.

— Я, честно говоря, не охотник. Вот сфотографировать бы его, красавца, — это да.

— Секач тебя так сфотографирует, что и про аппарат забудешь, — майор взял одну из полицейских винтовок, вынул затвор и заглянул в ствол. — Вот стервецы! Даже оружие свое ни разу не почистили. Все в нагаре…

* * *

Перед самым сном Лобов достал полевую книжку капитана Суровцева, чтобы подсушить ее страницы, все еще влажные после плавания в Мухавце. Еще было довольно светло, чтобы разбирать убористый, но четкий почерк бывшего владельца. Сергей вчитывался в стихотворные строчки.

На заре начинаются войны.

На заре часовым неспокойно.

На заре под жандармским конвоем

На расстрел отправляют героев.

Торопясь, запотевшие трубы

На заре протирают горнисты,

И чуть-чуть припухают губы

У любимых зарею росистой.

На заре синь плывет у реки,

Свой полет начинает Светило.

И едва прокричат петухи,

Исчезает нечистая сила…

* * *

Я к губам твоим

Припаду,

Как трубач к мундштуку фанфары,

И сыграю такую «Зорю»,

Что в глазах твоих вспыхнут

Пожары!

А от них запылает закат

Всеземной вековечный вечер,

Будто искру раздул стократ

Очень сильный и ласковый ветер.

* * *

Мы Родине меч и защита!

И пусть ни кола, ни двора.

В петлицах у нас зашита

Одолень-трава.

Каска насквозь пробита,

Цела зато голова!

В петлицах у нас зашита

Одолень-трава.

Вражья атака отбита,

Значит, молва права —

В петлицах у нас зашита

Одолень-трава.

А если и чудо не в силах.

И смерть предъявляет права.

Все ж прорастет на могилах

Из наших петлиц трава!

* * *

Мы идем в сиреневых шинелях,

В розовых кирзовых сапогах,

С золотыми лаврами в петлицах,

С звездами колючими во лбах.

Ровными рядами за плечами

Голубые светятся штыки.

Мы уходим белыми ночами

В черные простуженные дни.

Вихрятся разрывы. В дикой пляске

Вздыбленные дымные пески.

И летят расколотые каски,

Как с венков железных лепестки.

* * *

Чем пахнет смерть?

Ружейным маслом,

Солдатским потом,

Сапожной ваксой.

Чем пахнет смерть?

Сырой землею,

И талым снегом,

Полынным зноем.

Чем пахнет смерть?

Простой махоркой,

Горячей кровью,

Миндалем горьким.

Чем пахнет смерть?

На вкус? На ощупь?

Расскажут те,

Чьи ложа в рощах.

* * *

Ты закрой, пехота,

Свои пыльные глаза.

Ты присядь поодаль от дороги.

Горький пот — солдатская слеза.

Пехотинца, как и волка,

Кормят ноги.

Мы целуем фляги

В алюминиевые губы.

Мы ласкаем пулеметы,

Словно женские тела.

Вы запрячьте музыканты

Свои погнутые трубы