Книга Галиндес - Мануэль Васкес Монтальбан

О, Свобода! Ты – знамя народов,

всех угнетенных и всех рабов.

Всех, кто сегодня разбит безнадежно,

а завтра продолжит борьбу.

Но хватит абстракций! Ты должен воспевать Басконию, твою родную возлюбленную землю.

Баскония, земля моя, родина, мать!

Черные тучи нависли над тобой,

и ты кричишь о страшных мучениях,

о долгой агонии всем, кто внимает тебе.

Опустели твои города, села и нивы,

никто не работает, никто не смеется.

Но в память о былых подвигах твое

почетное место в истории неизменно.

Придет конец твоим страданьям:

и свет зари взойдет —

ведь народы, стоявшие насмерть,

потом возрождаются в ореоле славы.

Тебя не сломили: предательство не вечно.

Близка твоя победа – ее куют сегодня твои отважные сыны.

Басалдуа нравились твои стихи, но Анхелито морщился и говорил, что они не столько хорошие, сколько эмоциональные. «Вы, испанцы, не умеете писать стихи. Оставьте это занятие нам, латиноамериканцам». Что у тебя было с ними общего, Анхелито? И внезапно ты понимаешь, что после твоей смерти останутся безнаказанными многие убийцы. Их гораздо больше, чем собралось в этой комнате: Минерва Бернардино, Эспайлат, Феликс Бернардино, Глория Вьера, Хромой, размытые лица его похитителей, Анхелито. Они уйдут от наказания, а ты никогда не узнаешь, какую роль сыграл каждый из них. Единственная понятная роль в этой истории – твоя.

– Капитан, пожалуйста, подойдите ко мне.

Капитан подходит; он слишком долго смотрит тебе в глаза, поэтому рука его, когда он протягивает тебе сигарету, заметно дрожит.

– Что происходит там, снаружи? Мой скандал наделал много шума?

– Он скоро уляжется.

– Зачем меня пытали, если не нуждались ни в каких сведениях, если судьба моя была заранее известна?

– Так приказал генералиссимус. «Пусть его измочалят как следует, как быка на арене, – сказал он. – А потом приду я со шпагой». Поймите, профессор, я лично ничего против вас не имею, и эти двое тоже.

Эти двое кивают издали и делают невинные глаза.

– Мы выполняем приказ. Мы даже не знаем, как вы тут очутились. В эту комнату входят, но из нее не выходят.

– Я не первый?

– Нет.

– И все всегда происходит именно так? Вы всегда так обращаетесь с людьми?

– Ваш случай был особый. Правда, ребята?

– Совсем особый.

Они обращаются к тебе и говорят почти одновременно:

– С вами все было совсем иначе.

– А кроме того, сам Главный приходил. Он никогда не спускается.

Они уважают тебя: из-за тебя сюда приходил Главный, а это значит, что их работу ценят.

– Вы получите за это медаль, капитан?

– Медали я получаю на поле боя.

Наконец ты находишь силы задать вопрос, который давно рвется наружу, но комом застревает в горле.

– Что такое «бантик», капитан?

Тот сглатывает слюну и отвечает:

– Виселица.

Из какого-то уголка твоей профессорской памяти выплывает: согласно салическому закону тот, кто снимет с виселицы повешенного без особого на то разрешения судьи, обязан уплатить немалый штраф; а тот, кто без разрешения судьи осмелится снять повешенного с дерева, тоже подвергается штрафу, хоть и меньшего размера.

Здесь никогда покоя нет костям:

То хлещет дождь, то сушит солнца зной,

То град сечет, то ветер по ночам

И летом, и зимою, и весной

Качает нас по прихоти шальной.[18]

Хорошо, что ты вспомнил сейчас стихи Вийона, потому что ты чувствуешь: твое представление о вечности подводит тебя; ты не можешь опереться сейчас и на твою веру христианина в загробную жизнь, а ведь ты христианин, ты много раз говорил и писал об этом, как писал о твоем народе и его традициях. И как на очной ставке в кинофильме проходят перед тобой лица тех, кого ты столько раз вспоминал за эти дни, когда время отмерялось для тебя только банкой с опилками; и лица эти кажутся фотографиями из старого забытого альбома. Ты словно видишь собственную смерть в зеркале, но это не то зеркало, о котором говорил Эспайлат, – нет, ты стоишь перед ним в полный рост, не сгибаясь, как тогда, на берегу Эбро, когда ждал рассвета и окончательного поражения. Ты внутренне собран, поэтому удивляешься сам себе, когда неожиданно начинаешь ерзать на ящике, заменяющем стул.

– Я могу написать кому-нибудь?

– Нет.

Где же крюк, на котором меня повесят? В Средние века опорами виселиц служили каменные столбы, соединенные между собой деревянными балками, на которых и вешали приговоренных. Обычно все это происходило в поле, поблизости от дорог, и если местность позволяла, то на холмах. Число каменных столбов зависело от социального положения приговоренных: простолюдинам хватало по одному с каждой стороны, для почтенных идальго – по два, для баронов – по четыре, шесть – для графов, восемь – для герцогов и неограниченное число – для королей. Хотя, с другой стороны, когда это вешали королей? А тебя – двумя Руками. «Пусть у моего трупа будет достойный вид». Кто это сказал? Не Дуран? Старина Дуран, капитан Дуран, не меньше твоего ненавидевший франкистов, пробравшихся в ООН. Конечно, это он говорил: «Если меня убьют, постарайтесь, чтобы у моего трупа был приличный вид». Но о том, чтобы у твоего трупа вид был достойный, некому позаботиться, кроме тебя; и ты должен сказать что-то значительное, такое, чего они не забудут, что позволит тебе победить свою смерть, оставшись в их памяти. Например, что-то по-баскски:

– Gora Euzkadi Askatuta![19]

Но они думают, что ты разговариваешь сам с собой, и продолжают шептаться.

– Gora espainako langileak![20]

Теперь они смотрят на тебя, как на сумасшедшего, который крутится во все стороны, сидя на своем ящике, и выкрикивает что-то непонятное.

– Nere herria da bakarrik ni juzga nazakeena![21]

Краем глаза ты видишь, что в руках у них появилась веревка, извивающаяся змеей, и ты запрокидываешь голову, чтобы разглядеть под потолком крюк, на котором тебя повесят. Но крюка нет, а веревка – вот она, в руках двух громил, пытавших тебя. И ты понимаешь:

– Вы меня не повесите! Вы меня задушите, задушите!