Книга Любовь Стратегического Назначения - Олег Гладов

Юле очень хотелось хоть раз проехать на поезде. Самолет никогда не сравнится с волшебством передвижения по железной дороге. В этом Юля убедилась в первые же минуты после того, как попала в купейный вагон.

Лифт померк.

Он потускнел и уменьшился в размерах. И остался таким надолго — коробкой на тросе: вверх-вниз. Вниз-вверх.

Но поезд! Поезд навсегда остался любимым ее средством перемещения в пространстве.

Это было в сто пятьдесят тыщ мильёнов раз лучше самолета.

Здесь можно было сидеть на нижней полке и есть. А валяться весь день, играть, читать, смотреть в окно и спать (!) на второй (!) полке!!!

Здесь был вагон-ресторан.

Здесь был магический звук: стук колес о рельсовые стыки.

Нет. Поезд был определенно лучше.

Юле нравился уже десятый по счету мальчик. Она прочла «Конька-Горбунка» и «Карлсона». На полке стоял «Хоббит или путешествие Туда и Обратно», но пока Юля просто просмотрела в этой книге все картинки.

Когда-то она, засунув в спичечный коробок головастиков, прокатила их на лифте. Потом закопала их в том же спичечном гробу за домом. Теперь ей хотелось пианино и набор железной кукольной посудки, в которой можно готовить настоящую еду. Например, суп из полсосиски. Она была в гостях у новой подружки Саши Ивановой из соседнего подъезда, и Сашина мама помогла им сварить такой суп в такой кастрюльке на Настоящей Электропечке. Юля, просто подпрыгивая от нетерпения, прибежала домой — просить такой же набор у родителей на ближайший праздник.

Она открыла дверь своим ключом и сразу услышала, как родители говорят друг с другом на повышенных тонах.

Это было странно. Юля была на сто один процент уверена в том, что мама очень любит папу.

Юля вошла в зал и родители, увидев ее, замолчали. Папа держал в руках дорожный чемодан. Мама со всех сил сжимала прижатые к бедрам кулаки. Родители смотрели на Юлю. Она на них. Потом папа, как-то не торопясь, но очень быстро прошел мимо Юли. Щелкнул замок входной двери.

Мама смотрела на Юлю. Потом подняла кулаки к лицу и прижала их к глазам. И вдруг со всей силы ударила кулаками по столу. Еще. И еще.

Она завыла, как сбитая машиной собака, — так, будто ни одной целой кости не осталось в ее теле.

Так — что Юля отчетливо поняла — в этот момент ее детство закончилось.

Не тогда, когда мама побила все зеркала в доме.

Не тогда, когда Юле пришлось вызывать «неотложку», чтобы маме вкололи успокоительное.

Не тогда, а именно в эту секунду Юля поняла — детства больше нет.

Юля была права: ее мама очень любила папу.

Она не могла жить без него.

И ей было очень больно.

Мама переживала то, что много позже станут называть умными словами, и чем (еще позже) станет модно, а потом и нормально болеть.

Мама Юли чувствовала, что сходит с ума.

Чтобы не попасть в дурдом, мама занялась привычным делом. Тем, что получается у человечества лучше всего — самоуничтожением. Самоуничтожение вообще прерогатива человечества. Раненый и искалеченный зверь старается выжить во чтобы-то ни стало. Тащит себя зубами с Того Света. Вгрызается в жизнь.

Здоровые физически человеки вдруг начинают убивать себя. Медленно: удушение, прыжок с крыши, вскрытые вены — не входят в их планы.

Они едут в преисподнюю в общем вагоне, медленной скоростью, немодным, но самым популярным рейсом — заливают в себя слоновьи дозы дешевого алкоголя. Сивушных масел и токсичных соединений. Парфюмерные спирты и прочие жидкости технического назначения.

Мама Юли не хотела, чтобы ее мозг погрузился в безумие. Она его разрушила. Выжгла. Вместе с печенью. И если бы каждая бутылка делала фотографию Юлиной мамы, то из каждого десятого негатива можно было бы склеить короткий фильм. В течение которого лицо Юлиной мамы поменяло бы свой цвет, размеры и черты.

Лицо ее изменилось, как это обычно бывает в таких случаях. Юлина мама стала щекастой, рыхлолицей, загорелой и удивленной: брови ее, как и у всех алкоголичек, были приподняты так, будто она непрерывно чему-то удивлялась. Эти брови словно компенсировали то, что внутри Юлиной мамы Никто и Ничему уже давно не удивлялся.

Мама спилась за два года.

Она почернела от водки.

Ее глаза выцвели от количества и качества выпитого.

Для Юли это были бесконечные сто четыре недели. Летящие со скоростью света в обратном порядке семьсот тридцать дней. Стоящие на месте двадцать четыре тысячи восемьсот двадцать часов. Примерно.

Мама начала самоуничтожение с мрачной решимостью, и ее фотография незадолго до смерти, наверняка, висела на доске «Они — наша гордость» у входа в Ад. Маму словно не волновало, что у нее есть дочь.

Иногда волновало.

Юля не могла бы точно сказать, когда именно происходило что-либо в тот период ее жизни.

Сначала закончились банты. Потом чистые гольфы и трусы. Однажды она обнаружила, что ей стало мало школьное платье.

Первый раз мама накричала на Юлю через два месяца после ухода папы. Первый раз ударила на три недели позже.

Шокированные соседи десятки раз звонили в милицию: мама, иногда выпив пару бутылок красного портвейна, любила включить на всю громкость мощную стереосистему и, размахивая третьей початой бутылкой, орать во все горло, подпевая знаменитой певице:

— Я так хочу!!!

— Чтобы лето не кончалось!!!

— Чтоб оно за мною мчалось!!!

Через полгода, прежде чем лечь спать, Юля подпирала дверь стулом и пододвигала письменный стол.

Иногда по ночам мама ходила по их огромной квартире, прихлебывая пахнущее карбидом вино из картонных пакетов. Разговаривала сама с собой. Иногда плакала.

Иногда у нее в руках был большой нож.

Юля спала с найденным в кладовке молотком под подушкой.

Брат приехал неожиданно.

В своей черной курсантской форме, с алыми погонами и аккуратным черным чемоданом. Утром в дверь позвонили, Юля открыла — и брат был там.

Он долго, словно в какой-то прострации, стоял и смотрел на спящую в этот ранний час мать.

Потом они с Юлей вымыли полы, вынесли мусор и перемыли всю посуду. Брат, переодевшийся в свою пахнущую сыростью «домашнюю» одежду, бесстрашно давил тараканов, и каждый раз Юля вздрагивала от омерзения.

Проснулась мама. Пришла в кухню и минуту с недоумением рассматривала своих детей, потом воскликнула:

— Сережа! — и обняла своего сына.

Она заплакала и стала покрывать его лицо поцелуями. Он терпеливо снес запах ее рта и тела, ощущая на губах вкус ее слез и слюны.

— Я в отпуск приехал, мама, — сказал он.