Книга Жизнь не здесь - Милан Кундера
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На столе уже оставались пустые тарелки с крошками и полбутылки вина, а она все говорила (свободно и без пафоса) о тюрьме, сокамерницах и тюремных надзирателях, задерживаясь, по своему обыкновению, на подробностях, которые казались ей любопытными и которые она увязывала в единый нелогичный, но милый поток речи.
Однако было что-то совершенно новое в ее сегодняшнем многословии; раньше в разговоре она всегда наивно устремлялась к самой сути вещей, тогда как на сей раз, по крайней мере сорокалетнему так казалось, слова помогали ей обойти суть вещей.
Но какую суть вещей? Наконец сорокалетнего осенило, и он спросил: «А что с братом?»
Девушка сказала: «Не знаю…»
«Его выпустили?»
«Нет…»
И сорокалетний лишь сейчас понял, почему девушка убежала от вокзальной кассы и почему так боится ехать домой; ведь она была не просто невинной жертвой, а виновницей, причинившей несчастье брату и всей семье; он мог представить себе, каким путем вытягивали из нее на допросах признание и как она, выкручиваясь, путалась во все новой и все более подозрительной лжи; объяснит ли теперь она кому-нибудь, что не она оговорила брата в вымышленном преступлении, а какой-то не ведомый никому юноша, которого уже нет в живых?
Девушка молчала, и сорокалетнего обдала волна сочувствия: «Сегодня тебе уже незачем ехать домой. Для этого у тебя есть время. Ты должна все хорошо продумать. Хочешь, можешь остаться у меня».
Он наклонился к ней и положил руку ей на лицо; он не гладил его, просто рука нежно и долго прижималась к ее коже.
Этот жест был таким ласковым, что у девушки выступили слезы.
С тех пор как умерла его любимая жена, он не выносил женских слез; он испытывал к ним ужас, подобный тому, какой испытывал перед опасностью быть вовлеченным женщинами в их жизненные драмы; он видел в слезах презренные щупальца, которые хотят его обхватить и вырвать из его идиллической не-судьбы.
Поэтому он был поражен, почувствовав на ладони их ненавистную влагу. Но следом его еще больше поразило то, что на этот раз он совсем не противился их печальному действию; ведь он знал, что это не слезы любви, что они предназначены не ему, что они не хитрость, не вымогательство и не спектакль; он знал, что они просто есть, сами по себе, и вытекают из девушки, как незримо вытекает из человека печаль или радость. Их невинность не вызывала в нем отвращения, он был ими растроган до глубины души.
Ему подумалось, что с тех пор, как они знакомы, ни один из них не обидел другого; что они всегда шли навстречу друг другу; что всегда дарили друг другу короткие минуты душевного покоя и не желали ничего большего; что им не в чем укорять друг друга. И он испытывал особое удовлетворение оттого, что после ареста девушки он сделал все возможное ради ее спасения.
Он подошел к девушке и поднял ее с кресла. Пальцами вытер слезы на ее лице и нежно обнял.
За окнами этой минуты, где-то вдали, три года назад, смерть уже нетерпеливо перетаптывается ногами в истории, которую мы ненадолго оставили; ее костлявая фигура уже взошла на освещенную сцену и отбрасывает свою тень столь далеко, что и в гарсоньерке, где стоят друг против друга девушка и сорокалетний, опускается сумрак.
Он нежно обнимает ее тело, и она, приникнув к нему, недвижно застыла в его объятии.
Что значит «приникла к нему»?
Это значит, что она отдается ему; она легла на его руки и не хочет двигаться.
Но это отдавание еще не значит открытость! Она легла на его руки закрытая и замкнутая; сведенные плечи скрывают ее груди, и ее голова не поднята к его лицу, а опущена на его грудь; она смотрит во тьму его джемпера. Она легла на его руки запечатанная, чтобы он спрятал ее в своем объятии, как в металлическом сейфе.
Он приподнял к себе ее склоненное мокрое лицо и стал целовать. К этому подтолкнуло его сострадание, а вовсе не чувственное влечение, но ситуации обладают определенным автоматизмом, которого никак нельзя избежать; целуя, он пытался языком открыть ее рот; не получилось; ее сомкнутые уста отказались ответить его губам.
Но удивительное дело: чем больше не удавались ему поцелуи, тем выше поднималась в нем волна сострадания, ибо он сознавал, что девушка, которую он держит в объятиях, заколдована, что из нее вырвали душу и что после этой ампутации у нее внутри кровавая рана.
В руках он ощущал исхудалое, костлявое, жалкое тело, но влажная волна сочувствия, усиленная сгущавшимся сумраком, размазывала контуры и объемы, лишая их обоих определенности и материальности. И в эту минуту он ощутил, что его тело жаждет плотской любви.
Случилось совсем неожиданное: он был чувствен без чувственности, возбужден без возбуждения! Возможно, это была лишь чистая доброта, загадочно преобразованная в возбуждение тела!
Но, возможно, именно неожиданность и необъяснимость этого возбуждения напрочь лишили его сил сдерживать себя. Он стал жадно гладить ее тело и расстегивать пуговицы на платье.
«Нет, нет! Пожалуйста, не надо! Нет!» — сопротивлялась она.
Не сумев остановить его напористость одними словами, она вырвалась от него и убежала в угол комнаты.
«В чем дело? Что с тобой?» — спросил он.
Она прижималась к стене и молчала.
Он подошел к ней, погладил по лицу: «Не бойся меня, право, не бойся! И скажи, что с тобой? Что с тобой случилось? Что произошло?»
Она стояла, молчала и не могла найти слов. И перед ее глазами всплыли лошади, проходившие мимо тюремных ворот, высокие, статные лошади, сплавленные с ездоками в гордые двуединые тела. Она была так низко под ними и так несоразмерна с их звериным совершенством, что мечтала слиться с какой-нибудь ближайшей вещью, хотя бы с пнем или со стеной, лишь бы спрятаться в ее безжизненной материи.
«Что с тобой?» — все так же настойчиво спрашивал он.
«Жалко, что ты не старушка и не старичок», — сказала она наконец.
И потом еще раз: «Не надо было мне сюда приходить, потому что ты не старушка и не старичок».
Он долго и молча гладил ее по лицу, а потом (в комнате было уже темно) предложил ей помочь ему постелить постель; потом они лежали рядом на его широченной тахте, и он говорил с ней тихим, успокаивающим голосом, каким уже многие годы не говорил ни с кем.
Жажда телесной любви совершенно исчезла, но сочувствие, глубокое и неумолчное, не отступало и требовало своего; сорокалетний зажег лампочку и снова вгляделся в девушку.
Она лежала, судорожно вытянувшись, и смотрела в потолок. Что с ней стало? Что с ней там делали? Били ее? Стращали? Терзали?
