Книга Чудские копи - Сергей Алексеев

Старик замолчал, поскольку мимо музея по проспекту промчались две машины с сиренами и мигалками, но синий, тревожный отсвет показался далеким и призрачным. И вообще все, что было за огромными окнами, казалось, существует, как в параллельном мире. Глеб отметил это и подумал, не забыть бы спросить, отчего бойцы ЧОПа не могли проломиться через стекло внутрь музея. Подумал и тут же забыл, а хранитель кивнул на окно и ухмыльнулся:

– Тебя, поди, ищут... Ну так вот, старовер и говорит, мол, если храбрый такой и желание есть, могу показать ушкуйников. Чтоб у тебя сомнений не было. В одном улье молодая матка должна на огул вылететь, то есть на спаривание с трутнями. Только дай слово, что никому не проболтаешься, мол, себе дороже будет. Ну, я дал честное комсомольское, жалко, что ли... Утром пришли на пасеку, сели возле улья, ждем. Я на всякий случай наган приготовил... В общем, когда матка вылетела, не заметил, но когда трутни полезли, он говорит, бежим, красна девица гулять пошла! Да гляди, мол, у тебя глаз острый, не потеряй. А как пропадет, скажешь. Ее я так и не разглядел, но трутни крупные, хорошо видать. Они за маткой по следу идут, по запаху... Метров полтораста всего и пробежали, а рой этот раз – будто в воздухе растворился. И другие трутни подлетают и тоже исчезают в одном месте, метров шесть-семь над землей. Старовер и говорит: ну, паря, и нам пора в эту прореху...

Балащук давно уже слышал, как где-то за стеллажами скребутся мыши, но до глуховатого старика, видимо, только сейчас долетело. Он, крадучись, встал, прошел на цыпочках к тому место и вдруг громко потопал.

– Уже и отраву клал, – пожаловался он. – И клей ставил, и мышеловки – не вывести. Тоже свой мир... Пора, говорит, а сам меня вперед толкает. Каких-то двадцать шагов прошли, и вроде ничего не изменилось. Трава такая же, деревья, горы и Мрассу внизу течет... Но гляжу, откуда-то алтайские юрты взялись, штук сорок! Только что голый берег был!.. Костры горят, какие-то бритые наголо мужики ходят, в кольчугах. У кого мечи на поясах, у кого топоры и булавы. Свежая маралья туша лежит, мясо на чурке рубят и в котлы кладут, варят. Слышно, говорят между собой... Ну уж никак не колчаковцы. А старовер пихает меня и шепчет, мол, хочешь поближе познакомиться – иди, поздоровайся... Я как вспомнил топографа, так все желание пропало. Минуты две за ними наблюдали, и гляжу, они все чаще в нашу сторону поглядывать начали – почуяли! Мы своим следом взад пятки. Кержак еще говорит, не смотри на них, глаза опусти... Те же двадцать шагов пропятились задом, и все пропало. Вернулись мы на пасеку, никак успокоиться не могу. Мираж, думаю, фокус какой-то, быть такого не может! Космический век на дворе, а тут ушкуйники... Отважился и снова пошел, только уже к реке напрямую, где их стан стоял. Весь берег излазил, даже трава не примята. А только что костры горели... И все-таки нашел след! Где чурка стояла и мясо рубили, кровь осталась, свежая...

У Балащука от долгого молчания во рту пересохло. Он вспомнил про чай, глотнул, но зельем уже не пахло.

Свой голос показался чужим.

– То есть для пчелиной матки и для крови нет ни единого пространства, ни времени...

– Видишь, ты сразу допер, – похвалил хранитель. – А я тогда лет десять думал. Кучу литературы прочитал. Наверное, кроме матки и крови есть еще какието переходящие вещи. Проклятье, например... Ушкуйников-то чудь обрекла на бессмертие. И вечное блуждание. Представляешь, какое наказание?.. Они ведь топографа нашего проводником взяли, чтоб вывел. Тот же сдуру нахвастал, что всю Шорию знает, ориентируется. Но неделю водил, и все возле одной горы, по кругу. Забили бы его, да этот их атаман, Опрята выручил... Мы с топографом кое-как в отряд вернулись и по дороге легенду сочинили, дескать, по пьянке с обрыва упал... Тебе тоже надо было сочинить, и в дурдом бы не угодил...

Боковым зрением Балащук увидел, как кто-то подошел, встал и смотрит, что-то разглядеть пытается сквозь стекло. Дежурный свет контровой, ему в лицо и по виду – бродяга: куртешка брезентовая, заношенные штаны. И стриженный наголо. Явно высматривает, нельзя ли чем поживиться. Хранитель сидел спиной и ничего не видел.

– Потом этих ушкуйников многие геологи встречали, лесорубы, охотники, – продолжал он. – На Салаире, Кузнецком Алатау... Но помалкивали. Сейчас их за снежных людей принимают, экспедиции устраивают, какие-то мутные снимки печатают. Они, видно, на самом деле пообносились, шерстью обросли. В Таштаголе даже бизнес придумали, гипсовые слепки следов продают. Но все ерунда, не оставляют они ничего после себя, кроме крови. Ни следов, ни экскрементов – все это в прошлом остается. А они бродят по горам и ждут своего часа. Проклятье-то с них снимется, когда чудь белоглазая выйдет из недр на свет божий.

Бродяга вдруг стучать начал в стекло и что-то маячить, руками махать. И руки эти на миг показались Глебу знакомыми. Старик же по-прежнему ничего не замечал и не слышал.

– По моим расчетам, выйдет она скоро, – заключил он, не подымая глаз. – Раньше чудские девки только к рудознатцам являлись. И то не ко всем... Кому указывали, где полезные ископаемые искать, а кого и водили, головы заморачивали. Это если те подбирались близко к их тайным копям. Нынче девиц многие геологи видят. Не наяву, так во сне, а горняки и вовсе с ними знаются. Да все молчат. В былые времена чудинки только проклятых ушкуйников зельем своим опаивали на Зеленой. Завлекали, вынуждали оставить свое ремесло и делали из них изгоев, каким стал атаман Опрята. Самое страшное наказание, когда человек ни своим, ни чужим не нужен... А ныне чудинки стали бизнесменов угощать и зачаровывать. Значит, совсем недолго ждать осталось. Чудь выйдет из своих копей, спадет с ушкуйников проклятье. Сориентируются, определятся в пространстве и только увидят дорогу, в тот же миг и смерть им придет...

Бродяга, видимо, обошел здание и принялся стучать в окно подсобки, где оставались старые, полувековые рамы. Да так настойчиво и сильно, что зазвенело битое стекло. На этот громкий звук хранитель наконец-то обернулся и покапотил в подсобку. Но незваный гость не побежал – руку просунул и стал барабанить во внутреннюю раму.

– Это что за явление? – возмутился старик и поднял молоток. – Стекло высадил, ушкуйник!..

– Глеб Николаевич? – голосом барда закричал бродяга. – Это я! Вы не узнали? Я Алан! Уже полчаса стучусь...

– Это за мной, – обрадовался Балащук. – Мой верный товарищ.

– Ага, вижу, – заворчал хранитель. – Тоже из дурдома сбежал?

18

Родя бесшумно проскользнул в мастерскую за минуту до того, как бывший зять внес в дом спящую внучку Ульяну. А тот будто запах его почуял, сразу носом завертел:

– У вас в доме посторонние?

– Посторонних нет, все свои. – строго отозвалась Софья Ивановна, принимая на руки внучку. – В девичью отнесу...

Охранник Кирилл, приставленный к ней, по-хозяйски всюду заглянул, однако в мастерскую не заходил.

– Все чисто, – сказал и поплелся в машину за вещами и продуктами.

– Только на две недели, Софья Ивановна. – Казанцев сказал это так, словно в долг давал. – Здесь меню на весь срок. Прошу соблюдать в точности, ничего другого не давать...