Книга Анна, Ханна и Юханна - Мариан Фредрикссон

Анна сказала:

— Но ведь солдаты убивают…

— Да, Анна, это их долг.

Мне он сказал, что картина на границе печальная — либо есть пушки, но нет снарядов, либо есть снаряды, но нет пушек.

— Ты боишься?

— Нет, но я очень злюсь.

Он не лгал, он был самим собой, став сильным в трудную минуту.

На следующий день он позвонил родителям:

— Привет, мамочка. У меня мало времени, дай трубку папе. — Потом он долго говорил с отцом об отъезде на семейную усадьбу в Биллингене. — Вам надо уехать туда, папа. Договорись с Юханной. Она поможет тебе туда позвонить. Попроси ее также помочь привести в порядок старый дом.

— Но что мне делать с мамой? — спросила я, когда он положил трубку.

— Если Рагнар не сможет о ней позаботиться, то возьми ее с собой.

Но Рагнара тоже призвали в армию вместе со всеми его автомобилями, и я не могла даже представить себе, как уживутся мама со свекровью в тесном деревенском доме. Это было неудачное решение.

Вечером Арне уехал. Перед уходом он долго стоял у двери с Анной на руках:

— Ты должна пообещать мне, что будешь послушной девочкой и станешь во всем помогать маме.

Это была ошибка, я всем своим существом понимала это. Но не хотела ссориться с Арне в минуту расставания. Все осталось как было, и беспокойство Анны сыграло здесь большую роль.

— Не бойся, мамочка.

— Я не боюсь, — сказала я и расплакалась, а трехлетний ребенок принялся меня утешать.

Война подползла к нам и с другой стороны. Через дом Ракель хлынул поток еврейских беженцев из Дании и Норвегии. Они появлялись вечером и ночью, спали, завтракали и исчезали. Для них из Торсланды открыли воздушный мост до Лондона.

Большинство беженцев ехали дальше, в Америку.

Некоторые из евреев выглядели так, как их изображали на нацистских листовках и в омерзительном журнальчике Альберта Энгстрема. Я считала, что это карикатуры. Но теперь я убедилась, что такие евреи и в самом деле существуют — мужчины в странных шляпах с длинными пейсами. Теперь, много лет спустя, могу признаться, что они меня напугали.

Один из них был раввином и никогда не смешивался с другими. Ясными вечерами он прогуливался по улице в обществе жены и сыновей. Анна проводила почти все свое время у Гинфарбов. Как и предсказывала Ракель, она сдружилась с девочками. Их было водой не разлить.

Однажды Анна вернулась домой с радостно сияющими глазами:

— Мама, меня благословил Бог. Он возложил руки мне на голову и что-то очень красиво сказал. Правда, я не поняла что.

Спасибо за это доброму Богу, подумала я и едва не шлепнула себя по губам за такую формулировку.

Потом на меня посыпались вопросы о Боге. Анна задавала вопросы, как инквизитор на судилище. Почему мы не молимся Богу? Кто он? Что значит — невидим?

Я отвечала как могла. За это, по крайней мере, я могу себя похвалить. Я говорила с Анной серьезно, как со взрослой. Она сильно разочаровалась, узнав, что раввин — не Бог, а всего лишь его представитель на земле. Но чем-то он все же поразил девочку. Потому что она долго еще светилась счастьем после еврейского благословения.

Ракель однажды сказала:

— Симон давит на меня. Говорит, что нам тоже надо уезжать.

— Куда?

— В Америку. У нас там есть родственники. Я возражаю, а он рассказывает мне о тех безумных евреях в Германии, которые досидятся до того, что будет поздно.

Через неделю шведские нацисты разрисовали окна и двери дома Гинфарбов свастиками и шестиконечными звездами. Я помогала Ракель отмывать эту мазню. Никогда в жизни не испытывала я такого стыда, как в тот вечер. Через две недели семья Гинфарб уехала в США. Один из столяров Арне, воспользовавшись ситуацией, купил дом за гроши. Это был позор, и я сказала об этом Арне.

Все имущество было свалено в сарай.

Я осталась одна.

Страшной холодной зимой тысяча девятьсот сорок первого года, после Рождества, я посчитала дни и поняла, что снова беременна. Я не уверена, что с самого начала знала, что потеряю этого ребенка, но уже в феврале я договорилась с Лизой, что Анна в марте недельку поживет у нее. Что-то должно было произойти.

Все прошло хорошо. Анна так ничего и не узнала. Пятнадцатого марта в животе постепенно начались тянущие боли. Я завезла Анну Лизе и отправилась в больницу. Очнувшись от наркоза, я подумала, до чего же Анне сейчас хорошо среди всех этих мотков шелка.

Конечно, мне было жаль и этого ребенка, но в то время в мире было столько смертей.

Арне получил отпуск и приехал забирать меня из больницы. Он сильно грустил. Ребенок был на этот раз мальчиком. Мы взяли Анну. Она была очень бледная, и Арне сказал: «Тебе нельзя жить в городе, малютка!»

Впервые я тогда подумала, что Анна все поняла. Что-то она поняла, хотя, конечно, она ничего не могла знать наверняка. У меня иногда случались кровотечения, и в такие дни я подолгу лежала в кровати, и весной у Анны появилась привычка уходить одной на гору и играть там в какие-то свои таинственные игры.

Она скучала по маленькой Юдит, как я скучала по Ракель, сказала я Арне.

Но, несмотря на все это, настроение у Арне стало лучше. Шведская оборона наконец наладилась, а Германия напала на Советский Союз.

— Дурные черти, — говорил Арне, — они не читали о Карле Двенадцатом и Наполеоне.

Ближе к Рождеству японцы совершили налет на Пёрл-Харбор, заставив Америку вступить в войну.

— Теперь ты видишь, что мы устоим? — спросил Арне.

Так и вышло.

В тысяча девятьсот сорок третьем году, когда немцы капитулировали в Сталинграде, у меня случился еще один, последний выкидыш. Он произошел внезапно — кровотечение началось, едва я успела оставить Анну у Лизы.

Говорить об этом я больше не хочу.

Я хорошо помню первую мирную весну. Дни искрились светом, подчеркивавшим каждую деталь пейзажа, придавая ей особую, неповторимую значимость.

Экзамены тысяча девятьсот сорок пятого года.

К школе ехал автобус с аккуратно причесанными мальчиками в белых рубашках, тщательно завитыми девочками в светлых платьицах и разодетыми в пух и прах мамашами с букетами цветов в руках. Анна сидела рядом со мной и была красива, как цветок яблони из нашего сада. И это несмотря на то, что светлые волосы вихрами торчали в разные стороны. Такую копну было невозможно взять никакими щипцами.

Я сидела и думала, что война омрачила все ранние годы моей дочки. Но в мирное время стало труднее что-нибудь от нее скрыть. Однажды весной по дороге из школы домой она купила газету с фотографиями освобожденного концентрационного лагеря.