Книга Лилия и лев - Морис Дрюон

– Я ведь ходатайствовал за вас, – заметил Робер.

– Знаю, знаю, ваша светлость. Вы всегда защищали наши компании. Но теперь вы сами в немилости, как и мы, грешные... Мы еще надеялись, что все образуется, как и в прошлые разы. Но кончина Маччи деи Маччи нанесла нам последний удар!

Старик медленно обратил взор к открытому окну и замолк.

Маччи деи Маччи – один из крупнейших итальянских финансистов, проживавших во Франции, которому Филипп VI в начале своего правления доверил по совету Робера управление казной, был повешен на прошлой неделе после наспех сварганенного суда.

Тут в разговор вмешался Гуччо Бальони, и в голосе его прозвучал с трудом сдерживаемый гнев:

– Это человек, который всего себя, все свое умение отдал вашей стране, верно служил ей много лет! Да он чувствовал себя настоящим французом, даже больше чем ежели родился бы на берегах Сены! Что же, он обогатился на своей должности больше других, тех, что приказали его повесить? Удар всегда наносят по итальянцам, потому что у них нет возможности себя защитить!

Сиенские кузены улавливали отдельные слова Гуччо; при упоминании имени Маччи деи Маччи брови их скорбно всползли до половины лба, и они, прикрыв веки, испустили жалобный хриплый стон.

– Толомеи, – начал Робер Артуа, – я пришел к вам не за деньгами, я хочу попросить вас взять мои деньги.

Как ни ослабил Толомеи смертельный недуг, но и он от этого неожиданного предложения приподнялся на подушках.

– Да, да, – продолжал Робер, – мне хотелось бы вручить вам все мои деньги в обмен на заемные письма. Я уезжаю. Покидаю Францию.

– Вы, ваша светлость? Значит, ваша тяжба проиграна? Решение вынесено против вас?

– Тяжба начнется еще через месяц. А знаешь, банкир, как обходится со мной король, хотя я женат на его родной сестре и без меня никогда бы не сидеть ему на троне. Послал своего жизорского бальи трубить под дверями моих замков, и Конша, и Бомона, и Орбека, что он-де вызывает меня в день архангела Михаила в Парламент на свой суд. Хорош, нечего сказать, их суд, раз уже заранее вынесено решение в пользу моих врагов. Филипп целую свору спустил на меня: Сент-Мора, своего мерзкого канцлера, Форже, своего вора-казначея, Матье де Три – своего маршала и Миля де Нуайэ, чтобы проложить им дорожку. Все те же самые, что вздернули вашего друга Маччи деи Маччи, что ополчились на вас! Королева-мужик, эта хромуша, взяла верх, Бургундия восторжествовала, а вместе с ней и вся эта мразь. Бросили в темницу моих нотариусов, моего духовника, пытают моих свидетелей, чтобы те от всего отреклись. Ну и пускай меня судят, а я буду уже далеко. Мало того, что украли у меня Артуа, еще и поносят меня при всяком удобном и неудобном случае! На это королевство мне наплевать, а его король – мой враг; уеду за рубежи Франции и буду чинить ему зло, сколько в моих силах! Завтра уезжаю в Конш и отошлю моих лошадей, посуду, драгоценности и оружие в Бордо, и там их погрузят на корабль, отплывающий в Англию! Хотели все заграбастать себе – и меня самого, н мое добро, так нет, голыми руками нас не возьмешь!

– Вы едете в Англию, ваша светлость? – спросил Толомеи.

– Сначала попрошу убежища у моей сестры, графини Намюрской.

– А ваша супруга тоже отправляется с вами?

– Моя супруга приедет ко мне позднее. Так вот, банкир, все мои деньги против заемных писем в ваши конторы в Голландии и Англии. А вам отколется по два ливра с двадцати.

Толомеи перекатил голову на подушке и завел со своим племянником и сиенскими кузенами разговор по-итальянски, так что Робер понимал лишь через пятое на десятое. Уловил слова «debito... rimborso... deposito...»[3]. Взяв деньги у французского сеньора, не преступят ли они тем самым королевский ордонанс? Нет, конечно, ведь речь в этом случае идет не о возвращении долга, а о deposito.

Тут Таломеи снова повернул к Роберу свое лицо, осыпанное солью седой щетины, и шевельнул синими губами.

– Мы тоже, ваша светлость, мы тоже уезжаем, вернее, они уезжают... – пояснил он, указывая на своих родичей. – И увезут с собой все, что имеется у нас здесь. Сейчас в наших банкирских компаниях полный разлад. Барди и Перуцци все еще колеблются: считают, что, мол, худшее уже миновало и что, если пониже поклониться... Они вроде евреев – те свято верят в законы и считают, что, коль скоро они отдали свой сребреник, их оставят к покое; сребреник-то у них берут и тут же тащат их на костер! Словом, Толомеи уезжают. Наш отъезд кое-кого удивит, ибо мы увозим с собой в Италию все деньги, которые были нам доверены; большая часть уже отправлена. Раз нам запрещают взимать долги, что ж, мы прихватим с собой вклады!

На изглоданном болезнью старческом лице вдруг промелькнуло, видимо уже в самый последний раз, лукавое выражение.

– Я лично оставлю французской земле только свои кости, что не такое уж огромное богатство, – добавил он.

– И впрямь, Франция была нам мачехой, – сказал Гуччо Бальони.

– Ну, ну! Она дала тебе сына, а это уж не так мало.

– Ах да, – воскликнул Робер Артуа, – ведь у вас есть сын. Как он, растет?

– Большое спасибо вам, ваша светлость, – ответил Гуччо. – Скоро будет выше меня. Ему уже пятнадцать. Вот только никак к делам его не приучу.

– Это придет, придет со временем, – заметил старик Толомеи. – Итак, ваша светлость, мы согласны. Доверьте нам все ваши наличные деньги; мы сумеем их вывезти, дадим вам заемные письма и процентов с вас удерживать не будем. Наличные деньги всегда сгодятся.

– Весьма тебе признателен, Толомеи; мои сундуки привезут нынче ночью.

– Когда из страны начинает утекать золото, благополучие этой страны под угрозой. Вы будете отомщены, ваша светлость, не знаю еще точно, каким образом, но непременно будете отомщены!

Левый, обычно плотно прижмуренный глаз внезапно широко открылся. Толомеи глядел на гостя обоими глазами, глядел, возможно, впервые в жизни правдивым взором. И Робер Артуа почувствовал вдруг, что в душе у него что-то шевельнулось, ибо старик ломбардец со смертного своего одра зорко следил за ним.

– Толомеи, я навидался немало храбрецов, сражавшихся на поле боя до самого конца, и ты тоже по-своему такой же храбрец.

Печальная улыбка сморщила губы банкира.

– Это вовсе не храбрость, ваша светлость, напротив. Если бы я не занимался сейчас делами, я бы здорово боялся!

И, подняв с покрывала свою высохшую руку, Толомеи сделал Роберу знак приблизиться.

Робер склонился над постелью умирающего, как бы надеясь услышать от него какое-то признание.

– Разрешите, ваша светлость, благословить своего последнего клиента.

И кончиком большого пальца он начертал на густо-волосой голове гиганта крест – так в Италии отцы чертят крест на лбу сына, отправляющегося в долгий путь.