Книга Шкурка бабочки - Сергей Юрьевич Кузнецов

Но мы делим друг с другом наши ужас и омерзение. Я верю, что ты не оттолкнешь меня. Я верю, что мы можем быть счастливы вместе. Как Ганнибал Лектор и Кларисса Стерлинг, как Микки и Мэлори, как Кэмерон и Дженис Хуперы.

Только так и может выглядеть настоящий хэппи-энд.

Хочешь, я дам тебе слово, что постараюсь тебя не убить? а ты постарайся не умереть со мной, хорошо?

Помнишь, однажды я спросил, как бы ты хотела умереть. И ты ответила: «Вскрой мою грудную клетку и возьми мое сердце» И я, написав это письмо, чувствую: это моя грудная клетка вскрыта, и это мое сердце трепещет на твоих губах.

Я люблю тебя

alien

44

Вскочить, резко захлопнуть ноутбук, броситься к сумке, рыться в бумажках, бормотать: где-то здесь должна быть визитка, не смотреть на Олю, не слышать ни единого слова, сказать: вот она, ну наконец-то! в три прыжка подскочить к телефону, снять трубку, набрать номер, слушать гудки.

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Ты разве не видишь, я – взрослая, ответственная женщина, я выполняю свой гражданский долг, я помогаю милиции, я спасаю жизни еще неубитых девушек. Не смотри на меня, не говори ни слова, я все равно их не слышу.

Никто не подходит, конечно, никто не подходит. Это служебный телефон, на дворе ночь, в кабинетах никого нет, следователи пошли домой, укладывают детей, поют колыбельные, читают сказки на ночь. Дети засыпают, посапывают во сне, спят игрушки в детской, а на полках в кабинетах спят папки, спят фотографии трупов, спят отчеты экспертов, спят показания свидетелей. Следователи обнимают своих жен и любовниц, ложатся в постель, собираются заняться любовью. Они оставляют свою работу за порогом дома; глядя на обнаженных подруг, не думают о расчлененных телах, разбросанных по подмосковным лесам. Фотографии спят в папках, в моем ноутбуке спит е-мэйл от убийцы, в рабочем компьютере спит сотня килобайт нашей переписки. Утром я скопирую их на CD-R и еще раз позвоню, уже в рабочее время. Нам в руки, скажу я, попал бесценный материал, разговоры с убийцей. Наверняка ваши эксперты смогут легко обнаружить какие-нибудь зацепки.

Повесить в конце концов трубку, повернуться к Оле, небрежно пожать плечами, сказать: никого нет. Посмотреть с изумлением, пояснить: в милицию, куда же еще, пойти на кухню, по дороге как бы ненароком проверить задвижку на двери, просто так, как бы машинально, может, у меня такой невроз – каждый раз, проходя мимо двери, проверять, заперта ли она. Да, заперта. Налить чаю, спросить: тебе сделать?

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Ты разве не помнишь – мы собирались пить чай. Что, чаю теперь не пить? Что такого особенного случилось? Не смотри на меня так, я тебя прошу.

Рассказывать, как можно вычислить убийцу. Не называть его alien'ом, называть его убийцей. Найти в записной книжке Сашин телефон, сказать: он наверняка его запомнил, наконец услышать хотя бы несколько Олиных слов, ответить: ну да, он всегда был инфантильное безответственное трепло. Потому и расстались. Вспомнить слово «ответственность» и тут же забыть, кто говорил его тебе последний раз.

Пить чай, стараться слушать Олю, отвечать небрежно, по-деловому. Отказаться закрывать сайт, сослаться на договоры о рекламе, на высокий траффик, на свою деловую репутацию, сделать вид, что ничего не случилось. Объяснить: и вообще, это же как крючок, на который мы его поймали. Милиция должна быть нам благодарна.

Не думать о беседе со следователем. Не думать о том, что он будет читать нашу переписку. Или нет – думать, подготовиться, быть невозмутимой, ничуть не смущаться, мол, у всех свои вкусы, в чем, собственно, дело? Притвориться, что с самого начала что-то подозревала, представить все как большое журналистское расследование. Сделать вид, что собиралась опубликовать фрагменты на сайте. Еще что-нибудь сделать, сделать прямо сейчас, позвонить Паше, сказать: мы его нашли, нет, нет, это, пожалуй, лишнее. Никому не звонить, налить еще чаю, сесть, наконец, спокойно.

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Не говори лучше ни слова, не называй этого имени. Если ты скажешь любовное письмо, если ты скажешь он в тебя влюблен, если я хоть как-то услышу слово любовь – я тебя ударю, поверь. Не смотри на меня, не утешай. Не в чем меня утешать, ничего же не случилось.

Сказать: тебе, наверное, пора идти? Удивиться, что хочет остаться. Ах да, гололед, прости, я забыла, да, конечно, оставайся. Сказать: спасибо за чудесный вечер, достать из шкафа чистое белье, раздвинуть диван, пропустить в ванную первой, помыть две чашки. Оставшись на кухне одной, обнаружить, что вся дрожишь. Конечно – холод, зима, февраль.

Сказать: спокойной ночи. Еще раз: спасибо за чудесный вечер. Зайти в ванную, запереть дверь. Скоро Оля уснет, скоро уснут следователи и их подруги, крепким сном спят их дети, спят игрушки в детской, спят улики, спят показания, спят фотографии, спят письма в моем ноутбуке. Где-то в февральской Москве не спит один человек. Он смотрит на монитор, он ждет моего ответа.

Вернуться в комнату, включить компьютер, извиниться перед Олей, поставить его в игнор, еще раз извиниться и вернуться в ванную, раздеться, сесть на край, закрыть глаза.

Оля не спит, прислушивается к тишине в квартире, думает: все-таки Ксюша прекрасно держится, я бы так не смогла. Старается не думать, что бы она сделала на ее месте. Думает: как хорошо, что я пошла с ней. Представляет, как Ксюша сидит сейчас в ванной. Неподвижно, будто высохшее дерево, будто нахохленная птица, будто каменная статуэтка мексиканского божка.

Ксюша опускает руку, начинает двигать пальцами, пытается вызвать в своем воображении одну из привычных фантазий. Вместо возбуждения – тошнота, поднимается выше, выше, комом встает в горле, тошнота, тошнота, стыд и вина. Другие люди умирают от пыток, а ты всего лишь кончаешь. Каждый оргазм последнего месяца краской стыда заливает лицо. Будто она пришла в морг, где лежали, вытянувшись на столах, трупы убитых девушек, пришла в морг и подолгу мастурбировала около каждой, внимательно рассматривая следы ожогов, глубокие порезы, кровавые ссадины. Мерзость, мерзость. Ксюша перестает двигать рукой, подносит к лицу сухие пальцы, пожимает плечами, ищет взглядом хоть что-нибудь, способное причинить боль. На зеркальной полке одиноко лежит заколка, Ксюша примеряет ее к соску, морщится, откладывает в сторону. Больно. Просто больно. Все как у нормальных людей. Боль и наслаждение больше не превращаются друг в друга. Ком в горле, словно гвоздь, вбитый в шею. Тошнота, будто нож в солнечном сплетении. Неподвижно сидит на краю ванной, маленькая, взъерошенная, обхватив себя руками, нахохленная птица, неспящая поломанная игрушка.

45

Алексей опускается на колени и целует пальцы, на которых, кажется, почти не осталось ногтей. Боже мой, думает он, нащупывая застежку юбки, что с ней происходит? Можно даже не спрашивать, она отвечает на мои вопросы, но будто не слышит их, будто знает только заученные ответы. Ничего, все хорошо, нормально, вполне. И еще: спасибо, я тебе благодарна, извини, пожалуйста, ну что ты. Может, хотя бы сейчас, думает Алексей, хотя бы в постели мне удастся до нее достучаться. Пусть бы она кричала, ругалась, плакала, говорила хоть что-нибудь! Я так радовался, думает он, когда она спросила по аське, что я делаю вечером, ответил: «ничего», хотя Оксана просила вернуться домой пораньше, ну да ладно, совру что-нибудь. И она написала: «зайдешь ко мне?» и я ответил: «да!!» и вот я теперь стою перед ней на коленях, юбка лежит на полу, я осторожно спускаю трусы с худых бедер и припадаю губами к лону.