Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

— Наверное, ему сейчас лучше побыть одному.

— Боюсь, теперь он все время будет один.

— Катон, у него же есть ты, — утешительно улыбнулся Лоренцо, — и никто из Медичи не откажет ему в поддержке. Такой, как Леонардо, нигде не пропадет, да ты и сам это знаешь.

— Знаю. Но иногда нелишне и напомнить.

ГЛАВА 21

Мы с Лоренцо не ошиблись: Леонардо смог преодолеть душевный разлад, вызванный обвинением в содомии. Однако чем дальше, тем больше он предпочитал уединение и предавался амурным делам и плотским утехам с женщинами и мужчинами совсем не с той страстью, с какой тяготел к искусству, изобретательству и экспериментам. Вскоре вся Флоренция заговорила о нем как о большом оригинале. Впрочем, люди охотно терпели и прощали Леонардо его чудачества, хотя мало кто знал о том негласном, почти тайном покровительстве, которое оказывал молодому живописцу щедрый Лоренцо вкупе с Джулиано и Лукрецией.

После суда прошло уже несколько месяцев. За это время я так мало виделась с сыном, что успела по нему соскучиться. Явившись однажды воскресным вечером в боттегу Верроккьо, я узнала, что смогу застать племянника в больнице Санта-Мария-Новелла.

Все тамошние сиделки знали Леонардо и тут же указали мне лестницу, чьи истертые ступени привели меня в больничный погреб. В нем было темно и сыро, словно в подземелье, — не самое уютное место, на мой взгляд. Но где-то тут был мой сын, и я твердо вознамерилась его отыскать.

В конце длинного коридора я приметила нужную мне дверь и приоткрыла ее. Оттуда сначала повеяло ледяным сквозняком, но, принюхавшись как следует, я от потрясения едва устояла на ногах.

«Смерть и тлен, — недоумевала я про себя. — Когда-то Леонардо так любил речную свежесть и ароматы весенних лугов! Как же он терпит вокруг себя такую мерзость?»

Тут же я увидела и его самого — стоя спиной ко мне у длинного стола, Леонардо колдовал над распростертым на столе предметом, прикрытым холстиной. По характерным очертаниям головы и туловища я сразу определила, что это человеческий труп. И вправду, на дальнем конце стола из-под холста торчали ступни и лодыжки — женские, судя по их толщине, и вопиюще нагие.

Слева от Леонардо располагались два столика поменьше: на одном лежал раскрытый альбом и кусочки красных и черных мелков, на другом — целый набор медицинских скальпелей, металлических скобок и пилок. На затылке у Леонардо, поверх густых и длинных волнистых волос белел узел платка, закрывавшего ему нос и рот. Он работал с таким увлеченным рвением, что не услышал громкого скрипа открываемой двери.

— Сынок, — позвала я.

Леонардо резко обернулся, но посмотрел сначала не на меня, а в глубину пустынного коридора. Затем с неловкой улыбкой откликнулся:

— Мама… мне пристало бы сказать: «Заходи, располагайся», но… — Он беспомощно развел руками. — Надо бы закрыть дверь.

— Тебе это не противно? — спросила я, выполняя его просьбу.

— Нет, — решительно ответил Леонардо. — Очень… увлекательно.

Он порылся в сумке, достал оттуда еще один платок и небольшой пузырек и слегка спрыснул ткань какой-то жидкостью. Даже сквозь зловоние я уловила аромат лавандового масла.

«Вот она, спасительная благодать, — подумала я. — Без нее такая работа была бы слишком тягостна».

Леонардо жестом пригласил меня посмотреть на труп со стороны ног. Я, конечно, внутренне приготовилась к неприятному зрелищу вскрытого тела, но увиденное превзошло мои жутчайшие ожидания. Передо мной лежала беременная со вспоротым животом и вынутой маткой, в которой безмятежным вечным сном спал неродившийся младенец.

Не выдержав, я громко ахнула: в кои веки могла я помыслить подобное? Однако молчать было выше моих сил — я тут же оправилась от замешательства и засыпала сына вопросами: «Отчего она умерла? Сколько месяцев зародышу? Это что, плацента? А где пуповина? Это девочка или мальчик?» Леонардо отвечал мне со всей обстоятельностью. Он, не дрогнув, касался крошечных ручек и ножек эмбриона и чрезвычайно бережно отводил их в стороны, чтобы показать мне гениталии.

— Еще малыш, а уже какой cazzo[27]отрастил! — с тихой улыбкой произнес он, стараясь сгладить напряженность. — Видишь, какие ноготки? Совсем крохотульки! — Леонардо говорил с неподдельным восторгом, затем отвернулся к столику с альбомом и красным мелком стал добавлять недостающие подробности в эскизы с зародышем.

Я присмотрелась внимательнее и заметила прилипшие к детской головенке шелковистые завитки волос. Сорвав с лица платок, я разрыдалась.

— Мамочка, прости меня…

Леонардо подошел, тоже снял платок и сочувственно посмотрел на меня.

— С чего я расплакалась?

— Ты всегда плачешь, когда умирают дети.

— И верно… Леонардо, — начала я и смолкла, не в силах оторвать взгляд от мертвых матери и ребенка.

— Не надо, не продолжай. Я сам знаю, что это безрассудство.

— Помноженное на беззаботность! — сорвалась я на крик. — Всего один вопрос твоим друзьям в боттеге — и вот куда они меня направили! Ночная канцелярия однажды позволила тебе выскользнуть из своих лап, но если тебя снова арестуют за некромантию… — покачала я головой, — лучшие адвокаты Медичи не смогут спасти тебя. — Но как же тогда мне учиться? Как еще я смогу познавать физическую природу человека? — с детской наивностью спросил Леонардо. — Как мускулы приводят в движение конечности? Придают выражение нашим лицам? Не много наберется таких, кто учит анатомии, но и они не знают того, что скрыто от их глаз. Они довольствуются тем, что талдычат слово в слово истины, открытые и записанные еще греками и римлянами! К чему им вообще анатомировать тела?! — со все возрастающим жаром доказывал Леонардо. — Опыт — вот ключ к познанию!

— Дорогой мой мальчик… — начала я, но Леонардо, совершенно распалившись, уже меня не слушал.

— У другого покойника я исследовал нервный ствол, который спускался от мозга через затылок и позвоночник к рукам и ногам! У того же трупа я вскрыл руку. Мне недостаточно было видеть, как она устроена изнутри — я хотел знать, каким образом она двигается! Для этого я заменил мышцы веревочками и проволочками. Я дергал за них, и пальцы на руке шевелились!

Я молчала, но по моему напряженному лицу сын догадался, как я обеспокоена.

— Мама, прошу, не переживай за меня! Я понимаю, что это все чудовищно, но зато это и ни с чем не сравнимая радость!

— Я не переживаю, — не веря самой себе, сказала я. — Ты что же, проводишь все время здесь, с мертвецами? А как же друзья? Любовь?

Леонардо отвел глаза и заговорил нарочито безучастно, пытаясь скрыть те чувства, что сами так и рвались наружу:

— Любовь, ты — ад, где лишь глупцы способны рай узреть. Яд усладительный, смерть под личиной жизни…