Книга Институт сновидений - Петр Алешковский

И правда, свидетельствуем вам, сами мы из Настиного окошка наблюдали – дождик как раз ноябрьский моросил, холодно, а она стоит на коленях – фигурка черная, плащом только накинулась и стоит, и нет-нет да поклонится до земли, помост лбом припечатает.

Вот не знаем мы только, что у них за толк такой, ведь если Бог есть Любовь, то как такое объяснить?

Четвертое измерение

Критик Игумнов побывал в Америке. В самом Вашингтоне. И еще в Нью-Йорке.

Нью-йоркское метро его напугало.

– Тюрьма, настоящая тюрьма, – рассказывал он своим слушателям в Москве. – И негры. Знаете, я не расист, в отличие от большинства наших эмигрантов, но негры попадаются страшные. Нищие, ленивые. Работать не желают – стоят на каждом углу, просят медяки, а там и на доллар ничего не купишь толкового.

Слушатели преданно вздыхали. Игумнов вздыхал ответно.

– Нет, вы не поверите: Манхэттен – это город… Желтого Дьявола! Мне, право, стыдно так говорить, почти по-газетному получается, но там много, очень много проблем, что нам и не снились: всё в кредит, вплоть до микроволновой печки, – средний американец опутан с головы до ног.

– А как там насчет колбасы? – этот вопрос почему-то задавали обязательно, хотя ведь знали же, гады, ответ, знали прекрасно.

– Нет, не в колбасе дело, поверьте, не колбасой же единой жив человек, – еще тягостнее вздыхал Игумнов, – объяснить вам это невозможно. Это надо видеть и чувствовать. Магазины «Сирса», например, не открывают, если на прилавках нету тридцати тысяч наименований продуктового товару. И что?

– И что? – завороженно вторили слушатели.

– Клянусь вам, ребята, это сложно выразить объемно, но… жить там душно – души там нету. Все в целлофане, все стандартно. Просто ужас.

Слушатели радостно кивали. Улыбались потаенной улыбкой. Гордо потирали руки. Короткой фразой Игумнов кончал рассказ:

– Нет там, пожалуй, одного – четвертого измерения, что ли.

И все принимались шумно пить водку и славить молодчину Игумнова. Правда, находились изредка и такие, что открыто заявляли с нескрываемой грустью: «Дурак ты, Игумнов», но таких мало слушали, а Игумнов сокрушенно качал головой – что ж поделаешь, своей головы другим не одолжишь. Но в споры не пускался – пресекал на корню.

Так повторялось с месяц. Игумнов устал. В Москве его больше ничего не держало – обещанную американскому журналу статью «Европа или Азия? (Похвальное слово евразийцам)» он написал живо, по свежим впечатлениям, и отправил телефаксом. Пить водку под американские разговоры надоело. Мюнхенская полугодовая стипендия находилась в стадии оформления. Теледебаты со съезда утомляли несказанно. Новые славянофилы были омерзительны.

– Конечно, все мы сегодня почвенники, даже я со своим вселенским охватом, – жаловался он своему ближайшему другу, – но пойми, когда они меня тянули, как деревенского мальчишку, в конце шестидесятых… тогда же время было другое – все вместе против, а теперь… Нет, середина, золотая середина – древние правильно говорили.

Игумнов старался отклонять предложения, в партии не вступал, придерживался неортодоксальных журналов, где иногда печатали его эссе, и лихо, при случае, критиковал в кулуарах своих же кормильцев. Но чувствовал, чувствовал, что его неумолимо толкает влево.

– Пойми, не в «Апрель» же идти – «Апрель» себя исчерпал, едва зародившись, – плакался он все тому же другу.

Вся эта «домашняя» толчея утомляла несказанно. Хотелось отдохнуть, тянуло на родину, в деревню, под Старгород, где на месте материнской развалюхи он четыре года назад поставил наконец добротный пятистенок. Господи, как же снились ему Озеро, деревня там – в Америке!

Компьютер, что привез на заработанные деньги, еще не продался, зато за видеомагнитофон заплатили семь тысяч. Он прикупил по случаю новую резину к своему «Запорожцу», положил в багажник набор отличнейших спиннингов и блесен, подаренных американским коллегой, поцеловал жену и дочек и взял курс на Старгород.

Перед отъездом он позвонил Пионтковскому и упросил его подождать. Пионтковский на днях получал через Литфонд «девятку» и собирался расставаться со своей почти новой «Нивой». Игумнов вызвался купить за большую цену – компьютерных денег должно было хватить с большим, большим избытком.

Жена собирала его, как всегда, основательно: положила ящик тушенки, четыре палки вареной колбасы, баночки растворимого кофе и югославской ветчины и пачек двадцать тридцать шестого чая. Продукты ехали в деревню – там их ждали от Игумнова.

Родни в деревне уже не осталось, да и из одноклассников, пожалуй, тоже никого – все поразбежались по заведенной формуле после армии куда угодно, только не домой, но не одарить соседей – такого с Игумновым не случалось. Да его б и не поняли, приедь он без продуктов, виду, конечно, не показали бы, а не поняли.

«Запорожец» с трудом одолел пятнадцать километров проселочной дороги – хорошо, май был сухой – и Игумнова приняла родная деревня. Сгрузили продукт, ящик прикупленной на выезде из Москвы водки. Обнялись.

Кругом – раннее-раннее лето. Начало июня. Листва. Бесконечное Озеро. Уха на костре. Водочка. Тары-бары. Душа отходила, отдыхала, промывалась кислородом.

Тут не страшны были и американские разговоры. Наоборот – не рассказать было невозможно. Их ждали. Им гордились и, рассматривая на левом запястье водонепроницаемую «Сейку», не скрывали восхищения, и, конечно же, подкалывали, посмеивались и… засыпали вопросами.

Слушали так же внимательно, что и московские друзья-приятели. Маскируя любопытство российским панибратством, подливали усердно игумновскую водку. Качали головами.

– А как там с колбасой?

О! Этот ожидаемый вопрос! Игумнов почти рыдал – ему сочувственно внимали.

– Дак оно и понятно – чужбина, – как само собой разумеющееся откомментировал тракторист Абросимов игумновское «четвертое измерение» и почему-то переспросил: «Так, значит, там, говоришь, члены заводные запросто продаются?»

Все застолье дружно загоготало. Американская тема была исчерпана.

Через неделю, когда были подъедены все московские запасы и Игумнов бодро перешел на картошку и уху, его стала терзать неистребимая тоска. Деревенские, делая вид, что работают, с утра растекались по нарядам, съезжались лишь к позднему обеду, после которого начинались поиски водки или скромные домашние хлопоты. Игумнов все больше оставался один. Пить старгородскую водку ему было тягостно, да и прискучило. Щучья уха приелась. И вообще знакомое московское неудовлетворение накатывало, оказывается, и здесь. И держало крепко.

Невольно он начал думать. Убеждать себя, что не в колбасе дело. А в чем? Легко было говорить про «четвертое измерение», но как его измерить? Да и надо ли?

Ведь вот, к примеру, родная литература наша – где тут критерий качества? Традиционность? А что есть традиция? Сплошное западное влияние, особенно начиная с Петра Великого. Но ведь и до Петра… Софья Палеолог лезла в голову и даже однажды приснилась во сне. Все это начинало принимать размеры настоящей мании.