Книга Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Была среди картин одна очень мрачная, которую, помнится, я разглядывала много раз. Несомненно, было некое инстинктивное предчувствие в том любопытстве, которое так влекло меня к этой матушкиной картине, где она изобразила нашу несчастную сестру, деву в цепях, чью трагическую судьбу мне вскоре предстояло разделить.

После каждого нашего посещения матушки Виктора все больше мучило, что он не смог исполнить самое заветное ее желание.

— Я потерял ее любовь, — сказал мне Виктор. — Для нее Делание — самое важное в жизни, а я не оправдал ее надежд. Я был эгоистичен и слеп и довел ее до предсмертного состояния.

Разубеждать его было бесполезно, ибо еще более его я была убеждена, что так оно и есть. Наконец, в отчаянии, что ничем не может искупить вину, Виктор предложил смелый выход.

— Мы остановились, когда цель уже была близка. Давай завершим Делание самостоятельно.

Я ошеломленно возразила:

— Но мы не знаем как.

— Чепуха! Нас хорошо учили. К тому же у нас есть книги. Какой будет подарок матушке, если мы совершим химическую женитьбу!

Прекрасно помню, с каким жаром он предложил это; ту же страсть я впервые услышала в его голосе, когда вдвоем, еще детьми, мы смотрели на грозовые тучи в горах. Он сказал тогда — мне живо вспомнились его слова: «Как бы я хотел, чтобы эта молния была моей короной». Втайне меня покорял воинственный восторг, охватывавший его в такие мгновения. Несмотря на великую опасность, его предложение было захватывающе заманчиво. Как ни страшно мне было, я согласилась в ту же секунду. Больше всего на свете мне хотелось доказать, что я достойна его.

Той ночью мы впервые совершили Кормление Львов самостоятельно, без чьего-либо руководства. Никогда еще ритуал не был столь восхитительно соблазнителен, и никогда мы еще так не торжествовали, преодолев этот соблазн. Значит, Виктор прав, думала я. Мы можем без страха двигаться вперед.

Грифон

С той ночи Великое Делание приобрело для нас новую притягательность. Виктору и мне приходилось держать наши занятия в тайне от всех. Пока нашей наставницей оставалась Серафина, уроки происходили от случая к случаю, но мы особо не скрывались; мы не чувствовали ни вины за собой, ни страха. Серафина сумела поставить все так, что со стороны это казалось удовлетворением невинной любознательности. Защищенные авторитетом матушки, мы не опасались чьего-то назойливого внимания. Даже барон, в очередной свой приезд домой, доверился ее здравомыслию и позволил нам продолжать. Но теперь мы держали свои занятия в тайне и от матушки, которая, мы знали это, не считала нас готовыми двигаться дальше самостоятельно. Самая атмосфера скрытности делала нас подлинными исполнителями Делания, ибо мы теперь были в положении адептов алхимии, которые веками скрытно трудились, опасаясь преследования властей, считавших, что они занимаются черной магией. Не думаю, что мы четко осознали подлинную необычность Делания, пока не перестали быть учениками, о которых заботится наставник. Наша тайна стала преступной тайной, а занятия — проявлением смелости, если не вызовом.

Как ни захватывающ был наш поиск, все же мне трудно было избавиться от сомнений. Как мы могли быть уверены, что следуем правильным путем? Книги были настолько полны скрытого смысла, что не могли служить надежным руководством к действию; для нас оставались незаметными знаки и указания, которые отыскивала в них Серафина. Тем не менее Виктор был совершенно уверен, настолько, что я не могла открыто спорить с ним. Он был слишком волевой личностью; там, где я колебалась и отступала, он бросался вперед, убежденный, что знает истинную цель химической философии — и даже лучше, чем Серафина или матушка. Для него она состояла в «сокровенном знании о мире».

Чем дольше мы с Виктором изучали книги, тем больше его внимание привлекала загадочная фигура гомункулуса, появлявшегося во многих алхимических текстах.

— Вот где, — с воодушевлением сказал он, — Великое Делание больше всего уподобляется работе Бога.

Гомункулус, или «маленький человек», был живым подобием человека, способным говорить, читать и учиться, но размером не больше пяди. Он всегда изображался внутри колбы алхимика, в которой заключался весь его мир. В книгах говорилось, что это крохотное существо действительно было создано в прошлые века. Парацельс, непревзойденный гений медицинской химии, заявлял, что с помощью заклинания вызвал его из хорошо перепревшего навоза и духа ртути, смешанных под воздействием надлежащих звезд. «Меня долго преследовали неудачи, — пишет великий врач в своем трактате об алхимических составах, — покуда наконец я не открыл способ поддерживать в атаноре температуру, в точности соответствующую температуре кобыльей утробы в течение сорока дней». Виктор скептически отнесся к этому описанию, как, впрочем, и к большей части того, что говорили мастера.

— Думаю, Парацельс был великий лгун. Ведь если он создал гомункулуса, тогда почему он не вырастил его до большего размера, чтобы тот мог быть ему полезен? Почему не выпустил его в мир, чтобы гомункулус жил и трудился среди нас? Если бы он сделал это, мы сейчас имели бы племя рабов, исполняющих наши приказания.

Значит ли это, что Виктор считал бесплодной идею создания гомункулуса? Вовсе нет.

— Убежден, что создать гомункулуса можно, — сказал он, — но только при помощи электричества. Это, безусловно, подлинная животворящая сила, более способная порождать жизнь, чем тепло любого чрева, которое есть всего лишь слабая плоть. Посредством небесного огня мы в один прекрасный день будем способны создать нового человека, который будет жить, не думая о болезни, боли или смерти.

Но для исполнения этого великого замысла требовалось пленить и укротить электричество, что было непростым делом.

Начало увлечению Виктора электричеством положил один случай. Как-то, за год до того, как матушка привезла меня в замок, Виктор наблюдал дикую и ужасную бурю с грозой. Она так внезапно появилась из-за отрогов Юры и пронеслась над озером, что он не успел укрыться в замке; гром оглушительно гремел сразу со всех сторон. Все бросились наутек, только Виктор стоял, с любопытством и восторгом глядя на бушующую бурю. Вдруг он увидел, как поток пламени охватил старый величественный дуб, росший в двадцати ярдах от замка; и когда слепящая вспышка погасла, дуб исчез; ничего не осталось от него, только расщепленный пень. Виктор на другой день посетил это место и признавался потом, что в жизни не видел столь разрушительных последствий чего бы то ни было.

С того дня законы электричества стали предметом его постоянного изучения. Это придало дух опасности его опытам, поскольку они проходили с применением огромной лейденской банки, которую отец привез из Лондона, еще когда Виктор был мальчишкой. Меня это устройство пугало; я видела в нем грозную и таинственную силу, словно за его стеклянными стенками сидел плененный джинн, буйный и невидимый. Я читала сообщения об ученом, который произвел электрический разряд такой силы, что целый батальон папских гвардейцев, державшихся за провод, забился в судорогах. В Ирландии ученый физик, искавший способа усилить искру, даваемую банкой, был покалечен, а во Франкфурте электрический удар убил упряжку быков. Виктор ругал меня за мои страхи, называя их женскими. Но дело было не только в страхе; еще я испытывала отвращение. Я ненавидела опыты, в которых Виктор подвергал воздействию электричества живых существ. Он уверял, что электричество омолаживает растения и животных. Он воздействовал на деревья и видел, что они лучше плодоносят; зоофиты в растворе, через который пропускался ток, размножались активней. Но что касалось животных — кошек, домашнего скота или птицы, — то им удар электричества явно причинял боль. Как-то Виктор пригласил меня посмотреть, как он коснется оголенными проводами одной из отцовских гончих; я закричала, чтобы он прекратил мучить бедное животное, и он нехотя смилостивился.