Книга Хороший немец - Джозеф Кэнон

— Красиво, — улыбаясь, согласился Джейк.

— Кстати, еще один момент. Что замышляет наш достопочтенный?

— А почему он должен что-то замышлять?

— Он все еще здесь. Что обычно делают те, кто сидит на нескольких стульях? Фигаро здесь — Фигаро там. Я их не виню. А наш достопочтенный сидит и чего-то ждет. Тебя это не удивляет?

Джейк посмотрел на него:

— А тебя?

— Меня? Нет. Но это удивляет Томми Оттингера. Говорит, что он просто уполномоченный «Американских красителей».

— И?

— Томми возвращается домой. А я терпеть не могу, когда пропадает такой материал. Ты бы мог и копнуть — если у тебя, конечно, есть время. — Еще один быстрый взгляд в сторону Лины.

— А что — Томми раздает материалы?

— Ну ты же знаешь Томми. Пару рюмок — и он расскажет тебе все что угодно. Но это чисто американские дела и для меня, конечно, не годятся. Как бы там ни было, я тебе намекнул. Должен сказать, что мне больше нравится идея поймать достопочтенного, когда он запустит руку в кассу.

— В чью кассу?

— Ну, Томми полагает, он может участвовать в частных репарациях. Отхватить чуток для «Американских красителей». Они ведь как рассуждают: это выгодно в том числе и для государства, так что грабеж получается патриотический. Пока в Потсдаме спорят до хрипа о репарациях, страну потихоньку грабят.

— Я полагал, только русские занимаются обдираловкой.

— Но не ваши правильные американские парни. Все как один играют в футбол, если верить фильмам. Нет, вот где игра. Русские не знают, что брать, — просто пакуют силовые установки и все что блестит, надеясь разобраться во всем потом. А союзники — о, мы этим тоже занимаемся, благослови нас боже, — но иначе. Экспертов у нас хватает. По всей стране шныряют сотрудники технических подразделений, вылавливая лакомые кусочки. Чертежи. Рецептуры. Научно-исследовательские разработки. Собираем, можно сказать, их мозги. Ты был в Нордхаузене. Они забрали оттуда все документы — не поверишь, четырнадцать тонн бумаги. И ты, конечно, не поверишь, потому что доказать никто не может — только подберешься к ним поближе — и, бах, все лопается, как мыльный пузырь. Засекречено. Призраки. Есть одна мысль: может, стоит подключить мадам Аркати, она точно что-нибудь разглядит. — Он замолчал, и его лицо стало серьезным. — Вот бы где я копнул, Джейк. Это стоящий материал и ни у кого его нет — лишь смутные намеки. Русские свирепеют и гавкают на нас — вы похитили инженеров с «Цейсса»! — а потом, конечно, разворачиваются и делают то же самое. Так все и продолжается. Пока, наверное, вообще нечего будет красть. Репарации. Вот о чем бы я написал.

— Почему не пишешь?

— У меня уже сил нет бегать. Никаких. Тут нужен кто-нибудь помоложе, кто не боится навлечь на себя неприятности.

— Почему Бреймер? — спросил Джейк. — Почему ты думаешь, что он занимается чем-то кроме глупых речей?

— Во-первых, человек на стадионе. Помнишь его? Закадычные друзья. Он служит в одном из технических подразделений.

— А ты откуда знаешь?

— Спросил, — ответил Брайан, приподняв бровь.

Джейк пристально посмотрел на него и усмехнулся:

— От тебя ничего не скроешь, да?

— Почти ничего, — сказал тот, улыбнувшись в ответ. — Ладно, я пошел. У тебя усталая молодая дама, которой хочется домой, а тут я трещу, не переставая. Фройляйн. — Он снова кивнул Лине, потом повернулся к Джейку. — Подумай об этом, ладно? Буду рад увидеть тебя снова в деле.

Джейк обнял Лину, и они пошли в сторону Оливаерплац, подальше от прохожих и курсирующих джипов.

Светила луна и на фоне неба им видны были разрушенные верхи домов, остроконечные, как рваные буквы готического шрифта.

— Он правду говорит? Об ученых? Они и мозги Эмиля хотят забрать?

— Зависит от того, что он знает, — ответил Джейк уклончиво, а потом кивнул. — Да.

— Теперь и они. Все хотят найти Эмиля.

— Он, должно быть, улетел, — сказал Джейк, все еще размышляя. — Из Франкфурта никто не уходит. Но и здесь еще не появился, или прячется где-то.

— С чего ему прятаться?

— Человек убит. Если они действительно встречались…

— Все же ты полицейский.

— Или его подвезли. Раньше же подвозили.

— Ты имеешь в виду, когда он приезжал за мной.

— С эсэсовцами. Привезли же.

— Он не был в СС.

— Он с ними приехал. Его отец сказал мне.

— Ну, он скажет все что угодно. Так сердится. Подумать только, единственная семья, которая у меня осталась, — и такой человек. Прогнать ребенка.

— Он уже не ребенок.

— Но СС. И Эмиль?

— А с чего ему лгать, Лина? — сказал он мягко, поворачиваясь к ней. — Значит, это правда.

Поразмыслив, она в буквальном смысле отвернулась.

— Правда. Он всегда прав.

— Но ты его любишь, я же видел.

— Мне его жалко. У него теперь ничего нет, даже работы. Он ушел, когда стали увольнять евреев. Тогда же начались и ссоры с Эмилем. Так что он был прав, но вот смотри.

— А что он преподавал?

— Математику. Как и Эмиль. В институте говорили, что он был их Бахом — передал дар, понимаешь? Как две капли. Два профессора Брандта. Потом остался один.

— Может, Эмилю тоже следовало уволиться.

Она шла некоторое время, не отвечая.

— Сейчас легко говорить. Но тогда — кто знал, чем все кончится? Иногда казалось, что нацисты пришли навсегда. Это был мир, в котором мы жили, можешь понять это?

— Я тоже здесь был.

— Но ты не немец. У тебя всегда был выбор. А для Эмиля? Не знаю — не могу отвечать за него. Так что, может, его отец и прав. Но твой друг хочет сделать из него преступника. А он им никогда не был. Он не был в СС.

— Он получил награду СС. Это есть в его деле. Я видел. За службу государству. Ты знала? — Она покачала головой. — Он никогда не говорил тебе? Ты что, с ним не разговаривала? Вы же были женаты. Как вы могли не разговаривать?

Она остановилась. Посмотрела на залитую лунным светом пустынную Оливаерплац.

— Так ты хочешь поговорить об Эмиле? Хорошо, почему бы и нет? Он здесь. Как в кино, призрак, который возвращается. Всегда в комнате. Нет, он никогда ничего мне не рассказывал. Очевидно, полагал, что так лучше. За службу государству. Бог ты мой. За цифры. — Она подняла глаза. — Я и не знала. О чем тебе рассказать? Как можно жить с человеком и не знать его? Ты считаешь, что это трудно. Это легко. Сначала разговариваешь, а потом… — Она замолчала, снова уйдя в себя. — Я не знаю, почему. Из-за работы, наверное. О ней мы не говорили — а как? Я в его работе ничего не понимала. А он ею жил. А потом, когда началась война, все засекретили. Тайна. Он не мог говорить об этом. Поэтому разговариваешь о повседневных вещах, разных мелочах, потом и об этом перестаешь, надобность отпадает. Говорить становится не о чем.