Книга Шаг за грань - Олег Верещагин

– Дома у нас такие живут, – сказал Антон. – Как ваши накъятт, только меньше намного и бескрылые.

– Ну, я так и думал. Еще «спортом занимается» со мной. На беговой дорожке, ерунда такая, тренажер называется. Руки к рукояткам пристегнет и бежать заставляет. Пока падать не начну. А падаю – он через рукоятки током, чтобы вставал. У меня от тока уже рефлекс выработался – ударит, и у меня моча течет. Сама. Когда подошвы в кровь сотру, тогда он отпускает… Или вместо груши для бокса – так? – вешает за руки… – сторк опустил глаза в стол. – Мне уже и не стыдно. Ни гордости не осталось, ни стыда, ничего… Я раньше мечтал на войне героем стать, героем Сторкада. А сейчас только думаю – уснуть бы и навсегда. Только чтобы с братом… Правда, предки нас не узнают. И мы провалимся в ледяное озеро, где туман кружит всех, кто умер, как трус, а в воде – битый лед. Ну и пусть уж. Я младшего на руках понесу. Говорят, там все-таки можно выбраться на берега… Только вот отца я не увижу уже никогда – он умер, как воин, ушел в Палаты Мужей, а я умру в рабстве… – Сторк выпрямился отчаянно, его глаза сверкнули, он шепотом вскрикнул: – Я – в рабстве! Даг Ульво кен ло Ульво ап мит… – его голос сорвался и упал, он опять сгорбился. – А утром все равно просыпаюсь – и все заново…

Мальчишки притихли, слушая сторка. Ставрос, воспитанный в традициях Флота и не знавший другой жизни, в общем-то, был просто возмущен и разгневан тем, что офицер-землянин позволяет себе издевательства над пленным. Он бы даже воспринял это, как вражеский поклеп, если бы не наглядные доказательства и чисто подростковое интуитивное ощущение, что ему не врут. И теперь грек разгневанно посапывал, исподлобья глядя на сторка и соображая, что надо делать с таким позорищем, – ни в уставе, ни в предыдущей небогатой жизни ничего не подсказывало парню, как тут поступить. Он, кстати, хотел было сказать, что теперь сторк почувствовал, как это – быть рабом, и поделом… но не сказал. Какое это имело отношение к происходящему? Сторки были рабовладельцы, и этим все сказано. А капитан земного корвета рабовладельцем не был, и это – другое дело, другой разговор, другой спрос…

Антон, более тонкая натура, просто пришел в ужас. То, что его родной поселок уничтожили именно сторки, кошмар медленного умирания в развалинах – он ничего этого не забыл. Но именно потому, что он умел сочувствовать, собственные страдания как-то наложились на сторка и слились именно с ним, лишившимся родных, живущим безо всякой надежды, в постоянном страхе, да еще и среди врагов! Если Ставрос все-таки не мог представить себе по отношению к землянам слово «враги», то Антон понимал, что для сторка-то это именно так и есть! Враги кругом, и мундиры вражеские, и язык врагов, и лица, и даже воздух, которым дышишь, и все, что для него, Антона, – родное, свое, близкое! – для сторка враждебно и страшно… Подавшись вперед и притиснув кулак к кулаку, Логинов слушал сторка, неподвижно, широко раскрыв глаза.

А сторку, измученному, оскорбленному до глубины души, отвратительному самому себе, как видно, было уже все равно, кто перед ним и с кем он говорит – лишь бы выговориться и больше не держать это в себе. Ровесникам рассказывать такое было все-таки проще, чем взрослым, перед взрослыми землянами он бы ни за что не унизился так, это был бы уже край, бездна… Когда же он выговорился и посмотрел на молчащих мальчишек-землян, то только усмехнулся – горько, криво. Конечно, они радуются унижению – да еще какому унижению! – врага… Что ж. Все правильно…

– Ладно, я пойду, – сказал он, вставая.

Антон схватил его за рукав:

– Куда?! К этому гаду?! Ты что?!

Сторк окаменел, изумленно глядя на земного мальчика. Это не укладывалось в его голове – свой назвал своего гадом за то, что тот издевался над врагом! Разве пленный враг – не раб?! Не вещь?! Да, ему плохо, ему непереносимо. Но землянам-то что?! Он даже подумал, что неправильно понял чужой язык.

– Нет, идти надо, – Ставрос встал и одернул мундир. – К коменданту терминала сразу. Пошли быстро.

Заказа мальчишки не дождались.

* * *

Капитан Ярошевский, казалось, не удивился, когда увидел явившийся наряд военной полиции. Спокойно кивнул в ответ на уточняющий вопрос о звании и фамилии. Посмотрел на вошедшего среди полицейских Ульво, усмехнулся, открыл каюту, жестом пригласил всех присутствующих – как будто хозяин на банкет. Растерянные офицеры корвета вошли со всеми, держа наготове оружие, – и в каюте сразу стало очень тесно.

Ульво опрометью бросился к установленной в углу между кроватью и переборкой клетке – явно самодельной, но прочной, – в которой вскочил в рост маленький сторк, что-то закричавший брату. Ульво задергал замок. Обернулся к Ярошевскому…

И в тот же момент капитан выстрелил. Из небольшого пистолета старой модели, который он держал, как позже оказалось, в кобуре-кармане.

Первая пуля попала в лоб Ульво, и он упал – упал, стараясь прикрыть клетку с братом. Но вторая угодила точно в висок младшему мальчику, и тот осел, цепляясь за прутья, привалился к ним…

В каюте стало пронзительно тихо. Не двигался никто. Только из голов убитых сторков с еле слышным побулькиванием вытекала темная кровь, сливаясь в одну лужицу. Когда лужица добралась до сапог сержанта, командовавшего нарядом, тот отступил и вскинул глаза на Ярошевского, который аккуратно положил пистолет на стол.

– Что вы смотрите, сержант? – спокойно, с легкой насмешкой, спросил он. – На арестованных полагается надевать наручники. Вот к чему приводит забвение устава.

– Что вы наделали, Иван Иванович? – тихо сказал молодой гардемарин. – Иван Иванович, что же вы наделали?

– Ничего такого, чего не стоило делать, Саша, – отозвался капитан, не глядя кладя в руку сержанта, протянутую по-прежнему молча, ключ. Удовлетворенно кивнул, когда на его запястьях щелкнули браслеты. – Вот теперь правильно…

Гардемарин проследил, как сержант вытащил из клетки – нет, скорее осторожно вынул – тело младшего сторка. Помедлил, держа его на руках, положил рядом с убитым братом, поправил обоим руки по швам и закрыл глаза. Потом подумал, положил правую руку старшего на левую – младшего. Снова было тихо, и снова все следили за сержантом. Тот выпрямился и сказал с трудом:

– Вы арестованы, – больше ничего не конкретизируя.

– Я знаю, – согласился Ярошевский.

Сержант сглотнул, приоткрыл рот – собирался что-то сказать, что-то тяжелое, как булыжник. Но вместо этого только указал рукой подчиненным.

– Иван Иванович, зачем?! – гардемарин пошел рядом с арестованным, заглядывая ему в глаза, как маленький мальчик взрослому. – Иван Иванович, это же дети! Как вот они! – гардемарин ткнул в застывших в кессоне – дальше они идти не посмели – Ставроса и Антона, хотя сам был старше на пару лет, не больше.

– Не говори глупостей, Саша, – капитан улыбнулся. И вдруг заговорил – быстро, громко, напористо и убежденно, обращаясь уже не к гардемарину, а ко всем вообще: – Вы что, слепые?! Как вы не поймете, что мы воюем со зверьем, с бесчисленным и опасным зверьем?! Какое милосердие?! Какие правила войны?! Убить их как можно больше; если попадаются их дети – убивать их, пока не выросли! Расчистить космос от этой дряни! Иначе они поднимутся! Даже побежденные – опять поднимутся! Думаете, они оценят наше благородство?! Чушь, глупость, наивность! Они посмеются над нами, потому что любая доброта для них – только слабость! Если уж война – то война по-настоящему, без этих игрушек в тупое благородство!..