Книга Лесной фронт. Благими намерениями - Алексей Замковой

— Вставай, проклятьем заклейменный…

Я вздрогнул от неожиданности. Чистый, сильный голос разносил с ветром по степи слова «Интернационала». Блин, ну кто ж под руку!.. Хорошо еще — стрелять не начал.

Немцы, которых я держу на прицеле, замолчали и обернулись к яме. Поет один из приговоренных — высокий, худой парень, лет двадцати от силы. Одет он в бывшую когда-то белой, а сейчас — всю покрытую бурыми пятнами длинную рубаху, черные, явно бывшие когда-то модными брюки. На снегу смертник стоит босыми ногами, однако стоит спокойно — не переминаясь от холода и пытаясь держаться прямо. Конвоиры, успевшие уже поставить приговоренных к краю ямы и отойти от них на пару шагов, замерли. Один из них обернулся и, посмотрев на поющего, вопросительно уставился на унтера с автоматом. Тот только пожал плечами и махнул рукой — пусть, мол, поет.

— …Весь мир насилья мы разрушим… — летит над степью. Праздные немцы принялись указывать на поющего. Кто-то из них засмеялся. Я бросил взгляд на военнопленных — большинство стоит так же, как и стояло. Тихо, уныло, не обращая ни на что внимания… Некоторые вертят головами, оглядываясь, и этим сильно беспокоят двоих, охраняющих их немцев.

— …Мы наш, мы новый мир построим… — К поющему смертнику присоединился новый голос. «Интернационал» подхватил один из военнопленных, а за ним — еще один. Теперь уже немцы не смеются. Пора!

Очередь в четыре выстрела опередила немцев, только наметивших движение к строю военнопленных, всего лишь на какое-то мгновение. Один, только поднявший ногу, чтобы сделать шаг, резко согнулся и повалился на колени. Стоящий рядом с ним схватился за левое плечо. Защелкали выстрелы карабинов. Пока немцы сообразили, что вообще произошло, я успел дать еще две короткие очереди, первая из которых забрала жизнь еще одного немца, а вторая, к сожалению, ушла куда-то в небо. Остальные бойцы, вооруженные карабинами, успели сделать по два выстрела.

Когда немцы наконец осознали угрозу — их силы уже уменьшились на пять человек. Остальным четверым, оставшимся в живых, удалось залечь и открыть ответный огонь. Стоит ли говорить, что вся наша маскировка рассыпалась при первых же выстрелах. Немцы сразу, только опомнившись, определили, где мы лежим. Чуть позже, однако — тоже быстро, заметили они и тех, кто стреляет от рощи. Но их сопротивление не продлилось долго. Опомнились и военнопленные. Едва первые немцы, охранявшие их, упали на землю, как сначала около трети, а спустя какие-то секунды — и остальные двенадцать пленников, копавших яму, набросились на тех охранников, кому повезло избежать наших пуль. Впрочем, на этом их везение и закончилось. В считаные минуты охрану просто втоптали в землю, потеряв всего двоих человек.

Убедившись, что опасности больше нет, я сбросил с себя простыню и встал. Рядом из снега, словно выросли, поднялись остальные трое бойцов. Группа Шпажкина на всякий случай осталась лежать у рощи. Едва моя фигура появилась в поле зрения, все взгляды освобожденных пленников устремились на меня. Кое-кто даже поднял карабины, захваченные у немцев.

— Свои! — крикнул я, тоже не опуская оружия.

Из толпы бывших военнопленных выступил тот же парень, который, как мне показалось, заметил меня с самого начала. Бодрым шагом, уже совсем не напоминающим ту походку автомата, которая была у него еще несколько минут назад, он подошел и остановился в нескольких шагах от меня.

— Ефрейтор Жучков, — представился парень. Рука его дернулась, словно он хотел отдать честь, но снова опустилась по швам. — Спасибо, товарищи!

— Не за что, — кивнул я. — Быстро снимите с немцев все, что есть, — оружие, боеприпасы, одежду и остальное. Надо уходить, пока еще кто-то не появился.

Впрочем, о том, что немцев необходимо раздеть, можно было и не говорить. Бывшие военнопленные и так уже вовсю шарят по карманам убитых, снимают с них форму… Кто-то, найдя что-то съестное в сухарке одного из немцев, лихорадочно поедает найденное. Бедняги… Покачав головой, я направился к яме. Спасенных смертников нигде не видно. Если они погибли во время перестрелки… Я постарался отогнать мысль, что все наши усилия потрачены впустую.

Волновался я, как оказалось, зря. Оба интересовавших нас человека живы. Когда вспыхнула стрельба, они попадали в ту самую яму, которая должна была служить им могилой. Тем и спаслись — связанные ведь они все равно ничего не смогли бы сделать. Правда, один из них серьезно ранен — то ли шальная пуля задела, то ли кто-то из немцев таки попытался привести приговор в исполнение. Умер, бедняга, еще до того, как мы успели вытащить его из ямы. Но второй — тот, который пел «Интернационал», — цел и невредим. Именно он интересует меня больше всего. Судя по поведению перед расстрелом, он не простой человек, нарушивший случайно комендантский час и приговоренный за это к расстрелу.

Минут через десять мы уже подбегали к поджидающим нас саням Максима Сигизмундовича. Теперь главное — как можно скорее исчезнуть. Вряд ли звуки стрельбы, донесшиеся с того направления, где проводят расстрелы, заинтересуют немцев, но в любой момент сюда могут привезти очередных приговоренных. Хотя, думаю, если бы такие были, их всех отправили бы на расстрел одной партией, но… Все может быть.

Приказ остановиться я отдал только около полудня, когда мы укрылись среди небольшой рощи, где-то северо-западнее Ровно. С помощью Жучкова я выстроил всех освобожденных военнопленных.

— Товарищи, прежде чем мы двинемся дальше, хочу прояснить один вопрос. — Я прошелся вдоль строя, глядя на изможденных людей. — Мы — те, кто вас освободил, — партизанский отряд, борющийся с немцами в их тылу. Среди нас есть как бойцы Красной армии, попавшие в свое время в окружение или плен, так и местные жители. Нас немного, но мы стараемся нанести как можно больший урон фашистам. Итак, товарищи, кто хочет присоединиться к нашему отряду?

Этот вопрос я поднял по нескольким причинам. Конечно, можно было попросту приказать этим людям, как бывшим бойцам РККА, следовать за мной или ничего не говорить — отдавать приказы, как командир, и делать вид, что так и надо. Однако, во-первых, не стоит тянуть с собой человека, который, возможно, не хочет этого. У нас не регулярная часть, в которую можно мобилизовать всех поголовно, не боясь дезертирства. Здесь нет соответствующих органов, следящих за бойцами. Вокруг нас только враг, и любая промашка может стоить слишком дорого. Во-вторых, с оружием у нас — не ахти как. Если считать и спасенного смертника, то всего мы освободили одиннадцать человек. А оружия захватили — восемь карабинов и один МП-40, который я сразу же приватизировал, так как у моего видавшего виды МП-38 уже чувствительно расшатался приклад, что сказывается на точности стрельбы. Патронов же среди захваченного оказалось, на удивление, мало — всего по четыре обоймы к карабинам, не считая тех, что уже были в магазине. С патронами к МП — получше. От унтера нам достаюсь аж семь полных магазинов — шесть в подсумках и один при оружии. Кроме того, большой отряд означает и большие проблемы с продовольствием. Честно говоря, и так последнее время приходится все туже и туже затягивать пояса. Свалившиеся же на мою голову лишние рты сделают ситуацию с продовольствием еще более критической. И последней проблемой, возникшей с увеличением численности отряда, стало то, что большому отряду гораздо труднее укрыться. Если семеро еще как-то могли разместиться на хуторе, где мы скрывались последнее время, то для восемнадцати человек там будет уж слишком тесно. Да и следов гораздо больше остается. Кстати, одной из причин, по которой я был бы не прочь избавиться от части спасенных нами людей, стали именно следы. Колеи, оставленные позади полозьями саней, однозначно указывают погоне (а то, что погоня будет, я ни на миг не сомневаюсь), в каком направлении нас искать. Хватило одного взгляда на небо — абсолютно чистое и безоблачное, — чтобы понять, что снегопада в ближайшее время не предвидится и след продержится достаточно долго. В общем, пусть это подло, но я решил оставить сани тем, кто не захочет присоединяться к нашему отряду. Если такие найдутся, то, уехав на санях, потянут след дальше и поведут погоню в ложном направлении. А те, кто останутся, уйдут в другую сторону, стараясь замести за собой следы. Никаких угрызений совести от того, что так подставляю людей, которых сам же только что спас, — фактически обрекаю их на верную смерть, — я не испытывал.