Книга Обнаженная жара - Ричард Касл

— Я положил вторую копию тебе на стол. Вернее, в стол. В ящик для бумаг.

— Рук, говори, что случилось, не то, клянусь, хоть у нас и нет «обезьянника», тебе я его организую!

Журналист чуть помедлил, открыл свою репортерскую сумку и вытащил газету. Вечерний номер «New York Ledger», сложенный так, что сверху оказалась колонка «Шум и гам». В редакции, как видно, решили, что после смерти Кэссиди Таун ее рубрика поднялась в цене, поэтому колонка печаталась по-прежнему, но вели ее пока приглашенные колумнисты. В этом номере вместо имени колумниста значился псевдоним: Стингер.[135]

Просматривая первую заметку, Никки чувствовала, как загораются щеки.

ХИТ ЖАЖДЕТ СЛАВЫ

Звезда нью-йоркской полиции и журнальная знаменитость Никки Хит вместе с репортером и по совместительству своим возлюбленным Джеймсоном Руком расследует новое дело, разгадывая тайну смерти основательницы этой колонки, Кэссиди Таун. Как видно, минута славы разожгла аппетит Хит, и она стремится под свет софитов, в частности терзая певицу Солей Грей. Детектив преследует бывшую солистку «Оттенков серого», настигая ее даже на репетициях. Супер-Хит сорвала выступление мисс Грей в шоу «Еще позже», перед самым эфиром предъявив ей снимки зарезанной жертвы! Учитывая, что Солей репетирует номер не для «Суини Тодда»,[136]вы, возможно, удивлены, откуда такие страсти? Похоже, один детектив готовится к крупному плану, не так ли, мистер де Милль?[137]

Когда Хит подняла взгляд от газеты, Рук сказал:

— Никки, мне очень жаль.

У нее кружилась голова. Перед глазами стояли фургоны, выгружающие пачки «Ledger» возле всех киосков города. Газета ложится на столики в приемных, падает в щели почтовых ящиков… Капитану Монтрозу звонят из пресс-службы главного управления. Никки вспомнила состоявшуюся несколько часов назад беседу с Солей и Миксит и прощальные слова адвоката. Она не сомневалась, что это очередной выстрел Бульдога.

— Ты в порядке? — спросил Рук.

В его ласковом голосе она услышала сочувствие. Он понимал, какая буря сейчас у нее в душе.

Никки сунула ему газету.

— Вот вам и пятнадцать минут славы!

Джеймсон Рук вернулся домой на такси. Никки сказала, что сегодня ночью хочет побыть одна. Рук все понял и согласился без лишних вопросов, лишь на мгновение заподозрив, что она может провести ночь с Петаром. После того как Никки показала Монтрозу заметку из «Ledger», журналист и детектив взяли домой по экземпляру рукописи Таун, и Рук пообещал звонить, если наткнется на что-то, имеющее отношение к делу.

— Лучше пошли сообщение, — попросила Никки, и Рук почувствовал, насколько ей сейчас необходимо одиночество. Пожалуй, для начала спрячется в лавандовой пене, наполнив ею свою ванну на львиных лапах.

Выйдя из черной машины у дома в Трайбеке, Рук пробрался между мусорными завалами и, остановившись у входной двери, зажал в зубах пакет с китайской едой, нашаривая в кармане ключи. Ему послышался звук шагов на лестнице. Улица была пуста. Огни такси скрылись в конце квартала. Вспомнив о рукописи в сумке, Рук задумался: принять бой или бежать? В тени что-то шевельнулось, и журналист, сжав кулаки, застыл перед шагнувшей на свет дочерью Кэссиди Таун.

— Я вас напугала? — спросила Холли Фландерс.

— Мм… — Журналист вытащил изо рта пакет. — Нет.

— Я часа два уже жду.

Рук огляделся, опасаясь нападения со спины.

— Я здесь одна, — сказала Холли.

— Как ты узнала мой адрес?

— На прошлой неделе пару раз видела вас у матери. Когда сделала слепок ключей от нового замка, нашла ваше имя и адрес на счете от почтовой службы.

— Да ты предприимчивая шпионка!

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала Холли.

Рук посадил ее за кухонную Г-образную стойку так, чтобы не находиться рядом — хотел видеть лицо.

— Китайские радости! — провозгласил он, открывая пакет. — Я всегда заказываю больше, чем съедаю, так что угощайся.

Поначалу Холли почти не разговаривала, сосредоточившись на еде. Девушка была худенькой, но круги под глазами и цвет кожи выдавали в ней человека, не ставшего рабом пищевой пирамиды.[138]Когда Холли опустошила тарелку, Рук подложил ей еще обжаренного риса со свининой. Девушка вскинула ладонь:

— Хватит.

— Ешь, — возразил Рук. — Знаешь, в Беверли-Хиллз дети голодают. Конечно, по собственному желанию.

Когда Холли справилась с добавкой, он спросил:

— О чем ты хотела поговорить? Кстати, знаешь, почему я такой великий репортер? Умею задать неожиданный вопрос.

— Ага… — Она вежливо хихикнула и кивнула. — Ну, в общем, вы были так добры в тот день, когда меня арестовали. И поняли, что значит жить без родителей.

— Верно, — кивнул Рук и стал ждать, гадая, к чему она ведет.

— Вы собирались писать статью про мою мать, да? И… — Холли запнулась, и в ее глазах заблестели слезы. — И вам, наверное, все говорят, какая она была плохая. А я пришла, чтобы сказать: черт, именно такой она и была! — Руку представилась Холли, стоящая над спящей матерью с пистолетом в руке, готовая нажать на курок. — Но раз уж вы решили о ней написать, не превращайте ее в чудовище.

Губы у Холли дрожали, и по щекам катились слезы. Рук протянул ей салфетку, девушка вытерла лицо и высморкалась.

— Я на нее очень зла. Наверное, теперь, когда ее нет, злюсь еще сильнее, потому что не на кого выплеснуть злость. Отчасти потому я ее и не убила: мы с ней еще не разобрались, понимаете?

Рук не понял, но кивнул и стал слушать дальше.

Холли хлебнула пива и, успокоившись немного, продолжила:

— Что плохого о ней ни скажешь, все правда. Но за всем этим было кое-что еще… Восемь лет назад мать со мной связалась. Отыскала у очередных приемных родителей и с их разрешения отвела пообедать. Мы пошли в закусочную «Джексон-Хол», которая мне очень нравилась. Мать попросила официантку нас сфотографировать, будто мы отмечали мой день рождения или что-то подобное. Сама она ничего не ела, все рассказывала, как туго ей пришлось, когда узнала, что беременна, и что сначала она хотела меня оставить, потому и не сделала аборт, но в первый же месяц передумала, поскольку это не вписывалось в ее жизнь, — она так и сказала: «это», будто я какое-то «это». В общем, разглагольствовала насчет того, почему так сложилось, и как это было тяжело, и как ей было плохо… Помню, она сказала: «в агонии», мол она все время была в агонии, и спросила, как я думаю, нельзя ли нам сойтись.