Книга Женщина в зеркале - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Когда Иде становилось совершенно невмоготу, она орала, выкрикивая проклятия, но ни врач, ни Анна не слушали это сквернословие — скабрезные вариации на тему ее страдания. К заутрене, когда уже проклевывался рассвет, совсем обессилевшая Ида заснула. Анна сидела подле нее, словно ее бодрствование могло помочь кузине выздороветь. Держа ее за неповрежденную руку, Анна старалась передать ей свою силу и энергию.

Во время молитвы шестого часа пришел священник, которого позвали, чтобы провести соборование. Ида проснулась в тот момент, когда кюре склонился над нею: она с ужасом посмотрела на него. Увидь она дьявола, было бы то же самое. Она попыталась вскочить и убежать.

Священник заговорил с ней дружелюбно. Поняв, что она скоро покинет этот мир, Ида вдруг вскричала:

— Хочу исповедаться!

Священник попросил оставить их одних.

Врач, его помощники и Анна вышли из комнаты. Себастьян Меус остановил Анну на пороге:

— Останься здесь.

— Что вы сказали?

— Останься. Спрячься за колонной. Если ей опять станет плохо, попробуй ослабить боль холодной водой или мазью. Возлагаю присмотр за ней на тебя.

Отдав этот строгий приказ, он закрыл за собой дверь.

Анна забилась в какую-то нишу в стене, так что ни священник, ни Ида не заметили ее присутствия. Ида схватила священника за плечи и прокричала:

— Это я подожгла дом!

Анна съежилась. Что? Разве можно подслушивать исповедь Иды? Она попыталась заткнуть уши.

— Да, я подожгла эту хибару, чтобы отомстить этой дуре, моей матери. Я хотела, чтобы она страдала. Хотела, чтобы она заплатила за то зло, которое причинила мне.

Слова все равно доносились до Анны. И она решилась выслушать до конца то, что скажет ее кузина. Кипя от негодования, Ида объяснила священнику, что ее мать, считая ее некрасивой, никогда не предлагала ей женихов. Так что ей самой пришлось искать себе кавалеров. Но («Падре, вы же знаете мужчин!») они ею воспользовались…

В этот миг своего признания Ида переменилась. Если прежде она вела себя как жертва, то тут она превратилась в игривую фурию, более похотливую, чем фавн, в подробностях описывая встревоженному священнику то, чем занималась с мужчинами, иногда с несколькими сразу. Анна с трудом выдержала рассказ Иды, которая перешла все границы понятий о чести, чтобы доказать, как она соблазнительна, а ее мать не права.

Услышанное вроде бы должно было покоробить непорочную Анну, но произошло обратное: ее охватило сострадание. Чем больше Ида выплескивала непристойностей — испытывая определенное удовольствие, — тем большую нежность испытывала Анна к кузине. В вызывающей, несдержанной и распутной Иде, в этой мстительной поджигательнице она видела девочку, которую обуревали вопросы, которая сомневалась в том, что может нравиться другим, и в первую очередь своей матери. Какой головокружительный путь! Вполне понятное душевное страдание девчонки превратило ее в преступную гарпию. Если бы Анна поняла это вовремя, может быть, она смогла бы заставить Иду отказаться от самоуничижения и снова поверить в себя. Анна винила себя: много лет проведя рядом с Идой, она никогда не догадывалась ни о том, что творилось у нее в голове, ни о том, что разрушало ее душу.

Наконец Ида дошла до конца своей исповеди: ее мать обращалась с ней как с проституткой — нет, она не произнесла это слово, но ее взгляд дал понять, что она имеет в виду. В тот день Годельева сообщила, что отправляет Хедвигу и Бенедикту в деревню, — очевидно, она желала убрать своих дочерей подальше от ужасного примера старшей дочери. Она твердила на пороге, что они все втроем будут молиться за нее.

— Молиться за меня! Вы себе представляете? Молиться за меня, словно я чудовище какое-то!

— Вы грешны, дочь моя. Все мы грешны.

— Все не так, в ее устах это означало, что я самая распоследняя… После этого я решила уничтожить то, что ей принадлежит, — весь этот дом со всем его содержимым. Я облила маслом пол, мебель. Вот только огонь охватил комнаты стремительно, я собиралась поджечь дом перед самым уходом, но забыла, что на первом этаже все еще горит очаг, и оттуда выпал раскаленный уголек. А так как я разбрызгала масло по полу, пожар разгорелся, когда я выливала остатки масла на втором этаже. Я оказалась в западне…

Не выказывая ни малейших угрызений совести, она сожалела только о своей оплошности. Кюре, пришедший в ужас от услышанного, затих, страшась услышать новые подробности. Однако Ида хранила молчание. Услышав, как Ида шмыгает носом, Анна поняла, что кузина плачет. Что она оплакивала? Неудачно обернувшееся мщение или жизнь, с которой вот-вот расстанется?

Священник приступил к последнему святому причастию:

— Я вверяю вас, Ида, состраданию Иисуса-целителя…

Он наложил на ее лицо руки, чтобы на нее снизошел Святой Дух. По тому, как усиленно он двигал руками, у Анны возникло такое ощущение, что он, скорее всего, изгонял демонов. Затем он помазал миром сначала лоб, а затем руки Иды. То ли потому, что масло было святым, то ли потому, что оно питало иссушенную и обожженную плоть, Ида не кричала, когда священник наносил его, слегка касаясь кожи.

— Да упокоит тебя Господь в своей безмерной доброте благодатью Святого Духа, а избавив тебя от грехов твоих, да спасет Он тебя и вознесет.

Он ждал, что Ида скажет «аминь», но, так как та упорно молчала, он сделал это вместо нее.

Наконец он поднес ей облатку, подготовив таким образом к переходу от жизни земной к жизни вечной.

— «Вкусивший плоти Моей и испивший крови Моей обретет жизнь вечную, и воскрешу Я его в день последний», — говорил Господь.

Наконец, шепотом, ибо Ида все равно его больше не слушала, он невнятно зачитал что-то из Евангелий от Луки и Иакова — но так, что только он один и слышал это.

В последующие часы Ида пребывала в разных состояниях, переходя от прострации к крикам, от молитв к поношениям, от отчаяния к покорности судьбе.

Анна не отходила от нее. У нее было впечатление, что большую часть времени Ида ее не видела или, даже когда глядела на нее своими выпученными глазами, ее не узнавала. Только дважды Ида определила, кто перед ней, потому что от ненависти ее зрачки потемнели, а из уст исторглись ругательства.

Анна сделала вид, что ничего не слышала. Она взяла здоровую руку Иды, сжала ее с большой нежностью и попыталась послать успокоение в это страдающее тело.

Когда Годельева, Хедвига и Бенедикта, которых одна из соседок известила о происшедшем несчастье, нагрянули в приют, они были потрясены бедственным состоянием Иды. Мать поникла в объятиях Анны, сотрясаясь от рыданий, узнав о том, что Иду соборовали. Анна приняла свои меры предосторожности, решив не разглашать правду о том, что Ида намеренно подожгла дом. Чтобы не дать прикованной к постели Иде застать себя врасплох в момент семейной сцены, Анна, отстранив тетю, спокойным голосом объяснила, что она уступает им свое место подле Иды, которой необходима любовь в эти последние моменты ее жизни. Анна наблюдала за происходящим издали. Тетя Годельева рыдала, Хедвига и Бенедикта бормотали теплые слова. Ида прекрасно видела их, хотя и делала вид, что не видит; притворяясь, что она без сознания, она упивалась зрелищем. Судя по тому, что на лбу обозначились складки, а плечи были расслаблены, Анна поняла, что ее кузина, хотя ей и удалось это скрыть, довольна тем, что вызвала такую скорбь: она снова была в центре внимания. Выбившаяся из сил Анна покинула палату, где провела столько времени без сна, питья и еды. Она остановилась во дворе, вдыхая свет. К ней подошел врач: