Книга Контора Кука - Александр Мильштейн

— Ну нет, не все же там на вечернем параде… гордости маршируют, нет-нет… Там такая среда, откуда он родом, болотистая… родственники там, мамаша-папаша, да и вообще, у него типа должность, пиар опять же другой нужен, не голубой и не розовый. Маринке повезло — вообще ни хуя делать не надо, живи себе как морская свинка и песенки пой… Не слышал, как морские свинки поют? Вот так, — и она смешным голоском запела: «Ка-кой чудесный день, ха-ха-а-а…»

— Ну что, ты не хочешь меня поцеловать? — помолчав с минуту, спросила она Пашу. — Чтобы потом не было мучительно обидно.

Паша хотел было тупо переспросить: «Кому?» — но вместо этого… невидимая рука повернула его голову — а до этого он сидел, глядя не на соседку, а на спинку переднего сиденья, уже даже не кивая, а поклёвывая воздух носом… но теперь, как бы проснувшись, приобнял соседку левой рукой за плечи — она слегка наклонилась вперёд — и… начался самый длительный Zungenkuss[53]если не в Книге рекордов Гиннесса, то, по крайней мере, в Пашиной жизни.

Да, это был только поцелуй — в чистом виде, ничего кроме поцелуя… На все попытки положить её руку на его пах или наоборот — его правую на её Люсины ручки реагировали твёрдым отпором без слов, только один раз уста разомкнулись, и она сказала: «Давай без рукопашной, ладно? Мы же в самолёте, эйч…»

Еду они полностью отвергли, один раз — жестами, другой раз, оторвавшись от него, она сказала стюардессе:

— Спасибо, мы ничего не хотим.

Он уже почти не удивлялся, что она говорит за него… Ему казалось, что это только начало… Несколько, правда, затянутое во времени… и в пространстве… Под конец ему казалось, что они уже почти как сиамские близнецы… Мелькнула где-то на периферии и его старая знакомая — такса от Парижа до Лондона, только теперь она была — поцелуем от Мюнхена до Москвы…

Да мало ли ещё что у него там мелькало на веках — в воздухе… с учётом того, что он узнал на земле, это было и не так удивительно.

Когда они стояли в длинной очереди на паспортный контроль и Паша смотрел на кабинку с профилем пограничницы… Люся вдруг наклонилась к нему и прошептала на ушко: «Паш, прости, что я тебе сразу не сказала… Но у меня во рту была марка, я просто решила с тобой поделиться, чтобы не много было для меня… всё-таки перелёт, возвращение… а так — тебе половина и мне половина… Ничего?»

— Ничего, — почему-то громко сказал Паша, — будем считать, что это было вместо леденца. Знаешь, раньше выдавала стюардесса пассажирам «Аэрофлота», ты, наверно, этого не застала, да?

— Я старше тебя, Паша… их и сейчас дают — в «Аэрофлоте»… Но мы с тобой были на «Люфтганзе»… А теперь одновременно и на люфтваффе, ха-ха… Ты знаешь этот фашистский анекдот? Нет? Ну и не важно, бывший муж-сволочь мне рассказал — на дорожку, да хер с ним… Ты понимаешь, меня просто встречает один… леденец, да… из прошлой жизни… Так что давай мы тут с тобой и попрощаемся, дальше я пойду отдельно… Это, может быть, мой будущий… муженёк, знаешь… ему совсем не нужно видеть меня в первый же момент с молодым человеком, ну ты понимаешь… Не сердись, Паш, удачи тебе! — и с этими словами она поцеловала его в щёчку, быстро стёрла с него помаду — которую она успела в очереди нанести на губы… и — пошла к окошку со своим паспортом в чёрно-золотой обложке…

Паша подумал, что она оказалась значительно выше, чем он предполагал, когда она сидела в кресле…

«Потому что ноги длинные, — уже просто машинально отметил он, глядя, как она исчезает за мутновато-прозрачной кабинкой, — плюс каблуки…»

Потом его окружили водители машин, он бормотал «нет-нет» и шёл дальше — к выходу из аэровокзала…

Один парень довольно-таки интеллигентного вида… и как-то мало похожий на профессиональных убийц из фильмов о русской мафии — тех, что обязательно отрезают пальцы и голову… прежде чем выбросить труп… какое-то время шёл с Пашей рядом и произносил противоположный по смыслу… «киноассоциациям», которые первые пришли в голову Паше при взгляде на коллег этого парня… текст: «Нельзя на себе экономить… Нельзя на себе ездить… себя надо жалеть, любить надо себя… а так и загнать себя можно… ты же не лошадь, чтобы на себе ездить…» — но когда они вышли из здания и Паша, быстро катя за собой чемодан, направился пешком по касательной к зданию аэропорта, этот тоже постепенно отстал.

«Так будет лучше, — подумал Паша, оглядываясь по сторонам, — и безопаснее, и полтинник на дороге не валяется, и багажа у меня с гулькин нос… А про марку она, наверно, всё-таки шутила… Или это была такая „наша марка“… вызывающая трип „Москва“… „ха-ха“, — как она смеётся… Ну да… как там было в песенке на последнем квартирнике: „Просто жизнь это действие яда…“ Или там было „эта“?.. Так всё-таки — „эта“ или „это“? Это важно… „Не лошадь, чтобы на себе ездить“… Что это за лошадь такая, интересно, автокентавр… Кстати, лошадей полицейских в Амстердаме когда-то накормили кислотой, кажется, в буйные шестидесятые… Хотя кислота, по идее, на лошадей не действует… ага, так вот, значит, в чём дело…»

Катя́ чемодан в сторону автобусной остановки, Паша вспомнил ещё что-то бессмысленно-неуместное… Ну да, лицо одного прохожего с пышной седой шевелюрой и блаженной улыбкой, возможно, напомнило ему, как он недавно встретил на Иннер-Винер-штрассе самодеятельного философа Берга, принадлежавшего всё к той же — ширинской — компании… который нёс какую-то нафталиновую фигню, но при этом уговорил его немного пройтись с ним по городу — «попарипатетикствовать», как он выразился, а когда Паша, послушав его немного на ходу, сказал, что ему пора, и указал на ближайшую станцию метро, мыслитель, пожимая ему руку, сказал, пытаясь заглянуть в глаза: «Ну, как вам эта прогулка вдоль края бездны, молодой человек?» И — нет, Берг, он не шутил, какая уж там ирония… разве что судьбы: за день до этого Паша второй раз в жизни попробовал кислоту, после чего взял отгул, сутки не покидал квартиру — для того чтобы осваивать новые топологические пространства, открывшиеся перед ним… выходить из квартиры не требовалось, разве что один раз он за чем-то спускался в молл, который и так был частью квартиры… Но в основном просто лежал у себя наверху, опустив жалюзи, укрывшись двумя одеялами, — его как-то непросто знобило, а потом он отыскална «антресолях» пуховый — «полярный» — спальник, залез в него, застегнулся… Под утро почему-то всё время слышался звук вертолётных двигателей, один за другим, один за другим, казалось, они пролетают над его домом, очень низко, как в «Апокалипсисе нау», полёт валькирий… но смотреть калейдоскопическое световое шоу это почти не мешало… а когда яркость внутреннего экрана стала уменьшаться, Паша — для сравнения, что ли, — включил панель телевизора и увидел лопасти, вертолёт… как будто на крыше стояла камера и передавала ему непосредственно изображение… а звук сам проходил… и вертолёт приземлился — нет, не на его крыше, а на какой-то площадке, но по очертаниям зданий на заднем плане Паша понял, что это в Мюнхене, Мессештадт-Ост… Из вертолёта вышел Бенедикт XVI, которого Паша — разве что в первый момент… — принял за Императора из «Звёздных войн»… просто, наверно, лопасти всё ещё вращались… как скрещённые лазерные мечи… как полосы от жалюзи на стене… «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино…» — услышал внутри себя Паша… а Папа — снаружи — на трапе вертолёта — сказал, хитро усмехнувшись: «Nun ja… wie man hier sagt: „Grüss Gott!“[54]» — после чего Паша выключил панель и, почувствовав, что озноб наконец прошёл, а сон так и не пришёл… то есть хоть он и не спал ни минуты вторые сутки подряд, пошёл наконец, на работу.