Книга Аккордеоновые крылья - Улья Нова

недоступен. Это и было окончанием их любви.

Кое-как справившись со своей мимолетной смертью и неминуемым расставанием, потерявшая имя решила посвятить лето возвращению доброты. Она не знала, что надо делать, чтобы осуществить превращение из отравленного чудовища обратно. Она не представляла, как именно сбудется возврат утраченного. Зато она заранее придумала опознавательный знак: если доброта к ней все же вернется, если душа и ум снова наполнятся легким золотистым сиянием, этим летом она увидит махаона. В поле, распираемом от полуденного жара, когда каждая травинка просвечивает насквозь под пышущим солнцем июля, она увидит махаона, рассекающего крыльями разгоряченное небо. Он явится ей как парусник – мерцающий, играющий с ветром. Он будет искриться на фоне моря трав желтым и черным. Он будет мелькать на фоне облаков алым и синим. Он будет сама жизнь, все мечты, все заповедное и невозможное.

В то лето, неторопливо гуляя с сестрой и трехлетней племянницей Настенькой мимо чужих огородиков, теплиц и беседок, потерявшая имя смотрела во все глаза, ждала появления своего махаона и из-за этого горевала чуть меньше. В то лето она как никогда научилась видеть и замечать живое и мертвое, тайное и явное, а подчас и вовсе не существующее: восемь белых коз, шествующих по тропинке понурым маршем, ястреба, скользящего над шоссе, умершую три года назад соседку-коровницу, белую колоколенку на том берегу ручья, трех стариков из разных фильмов Кустурицы, собачий ошейник, оброненный посреди тропинки, далекие звуки аккордеона – на турбазе, за сосновым лесом. Но заветного махаона нигде не было.

В то лето потерявшая имя смотрела во все глаза, ждала появления своей бабочки, надеялась на возвращение утраченной доброты и привыкала ничему не удивляться. Однажды вечером ее печали превратились в стаю воронов, которая несколько дней преследовала потерявшую имя то тут, то там, рассыпаясь по полям обрывками пепла, разлетаясь в вечернем небе черными кружевами. В четвертый раз она заметила стаю на футбольном поле, в поселке, куда ездила на велосипеде за хлебом и грушами для Настеньки.

По дороге назад, неторопливо крутя педали, чуть сжимаясь, когда мимо проносились шаткие грузовики, потерявшая имя размышляла о дрессировщиках черных птиц. Она давно знала: бывают такие особенные, кто умеет обращать свои страхи и гнев в черную тушь. Они не позволяют злости изменить себя, а умело превращают ее в стежки вышивки, в узелки невесомого кружева. Ей бы тоже хотелось когда-нибудь стать дрессировщицей своих черных птиц: сжать грача разлуки в руках, со всей силы подбросить его в розовое закатное небо. Ей бы хотелось научиться превращать грусть и обиду в нерушимый порядок стежков. Но махаона и в тот день не было: ни над полем, ни возле заброшенных коровников, ни вдоль обочины разноликих дач и лоскутного одеяла огородиков.

В тот день человечек в льняной кепке, сокрушенно топтавшийся возле заглохшего мотороллера, сипло попросил донести посылку. Туда, в поселок, по указанному адресу. Судя по всему, это не дачи, а где-то в старой деревне, возле Барского сада. Квадратная коробка оказалась совсем невесомой. Поддразнивая, внутри как будто мерцал перламутровый шифон, одушевленный, ждущий освобождения. Так показалось потерявшей имя, когда она нерешительно взяла посылку в руки. И все же согласилась помочь почтальону. Из любопытства. А еще ей не терпелось проверить интуицию. По дороге она строила самые разные догадки относительно содержимого. Так хотелось узнать, кто же окажется получателем – имени на квитанции не было. К тому же доставка посылки была маленьким происшествием однообразных дачных дней, которое можно будет рассказать сестре – вечером, в полумраке террасы, за круглым столом, между гаданием на картах, вином и сыром.

По дороге она твердо решила под любым предлогом напроситься в гости, удовлетворить разыгравшееся любопытство, узнать, что таится в посылке на самом деле. Она долго искала указанный адрес – на дачах, на улочках старой деревни, где дома пронумерованы как придется. Был жаркий полдень, духота наводила на мысли о вечерней грозе. Почти никого не было на улочках, на лавочках, возле теплиц. Газонокосилки молчали. В тишине стрекотали кузнечики и дребезжал душный парной воздух. Потерявшая имя около часа бродила мимо нескончаемых заборов, калиток и ворот. Распаренная, она хотела пить, чувствовала головокружение. И умирала от любопытства. А потом неожиданно оказалась в этом странном доме.

Лиля

Возле шатра сухофруктов притормозила машина. Та самая. Черная, со змеиным блеском, неизвестной Лиле марки (она и в современных не очень-то разбиралась). В сумраке салона коричное пламя – шевелюра мужчины за рулем. Лиля несколько раз видела его и раньше возле рынка. Остренькие усики, худощавое гибкое тело, брюки в мелкую английскую клеточку. У него как будто был привкус мускатного ореха, которым малолетний курильщик надеялся забить горчинку папирос, духоту полудня. Лиля, как всегда, завороженно следила за передвижением в толпе жилета цвета клейкого тополиного листочка. И нечаянно порвала пакет.

Курага и урюк раскатились по асфальту, украсили лужицу возле ступенек рынка – оранжевые медальоны под ноги в сандалиях и босоножках. Лиля растерялась, но все равно украдкой высматривала поверх голов коричные вихры незнакомца. Подошел плюшевый пони с мятым синим бантом в начесанной гриве. Неспешно обнюхивал, мягкими губами степенно подбирал курагу. Лиля присела на корточки, собрала горсть кураги и принялась угощать пони. Большой шершавый язык деликатно слизывал угощение с ее ладони. Потом неожиданно в полуметре от прижатой к асфальту Лилиной коленки возникли эти клоунские штиблеты и отутюженные брюки в черную и темно-зеленую клеточку. Кто-то остановился, кто-то рассматривал Лилю, сгорбленную на корточках, в синих лепестках платья.

Она медленно подняла голову, отметив тонкий ремешок брюк, ониксовые пуговки жилета, бледно-зеленую шелковую косынку, заправленную под ворот рубашки. Быстро ухватив штрихи костюма, гадала, какого цвета глаза мужчины. Наверняка зеленые – ряска и бархат. На всякий случай, авансом, она улыбнулась – доброжелательно, отстраненно. Но под кустистыми бровями оказался объектив. Черный глаз бесстрастно уставился на Лилю. Белесый паучий палец придавил кнопку, исцарапанную временем, суетой антикварного салона, прикосновениями множества рук, норовивших хоть мельком почувствовать слитную тяжесть немецкого фотоаппарата, которому не меньше века. Лиля, медальоны кураги, пони, в испуге сорвавшийся с места: все было поймано. Украдено. И стремительно упрятано в скрипучую проржавелую коробочку, как в ветхий чемоданчик перед отъездом на пароходе, в приморский город, счастья искать. Лиля сдержала негодование – ей-то казалось, что, прежде чем делать снимок, следует просить разрешения. Она сокрушенно провожала глазами плетущегося прочь пони, а незнакомец защелкнул крышку на объективе и подал ей руку.

Он подобрал с асфальта сумку-корзинку, встряхнул и протянул Лиле