Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли

сам говорил, у вас были мыт, кормовые деньги и плата за сплав. Теперь осталась только плата, в среднем сто — полтораста злотых в месяц, не более. А сколько месяцев ты сидишь дома и ждешь сплавного сезона? Мне, значит, пришлось бы ишачить года три простым плотогоном, потом головным, потом помощником… Лет пятнадцать, не меньше, с утра до вечера, в жару и ненастье, чтобы выкарабкаться в лоцманы, в буржуи! Нет, на это меня уже не поймаешь. Я свою дорогу знаю.

Осеннее солнце стоит низко. Через час, самое позднее через два, придется устроить привал. Они причалят к незнакомому берегу на последнюю ночевку перед Влоцлавеком, разведут костер. Соберутся «мужики», простые и головные плотогоны и помощник лоцмана Хвостек, который ведет их вместо лоцмана Насельского, потому что Насельский ждет плоты во Влоцлавеке. Может, Перегубка снова что-нибудь расскажет, и они посмеются, слушая его россказни и корявую речь. Перегубка — родом из Полесья, служил в царской армии, зимует с украинцами, на сплаве работает с поляками. У него перемешались языки, и неизвестно, чей он и кто, дурак или умный, — весь какой-то «приблызытельный».

Приближается громадная Добжинская гора, выпятив свой желтый глинистый склон. Старая, пепельного цвета дорога поднимается неуклюже к первым избам на вершине. Городка не видно. Только несколько овинов, несколько хат под соломенной крышей.

Хвостек, стоя в лодке, машет шапкой в сторону правого берега и кричит громко:

— Ого-го-го-о, забирай на середину!

Они загребают вправо. Плоты, соскользнув с отмели, входят на быстрину.

Хвостек сушит весло. Это значит, что они плывут правильно, пусть теперь Висла сама несет. Он садится и зычным голосом запевает:

Что-то за границей

Худо с урожаем…

На плотах дружно подхватывают. Они же из Улянова, столицы плотогонов, знают эту песню:

…польскою пшеницей

Мы их выручаем!

Только двое не поют — Щенсный из Влоцлавека и Перегубка из Пулемца, из Влодавского озерного края.

И мчит нас быстрина

За Краков, за Краков…

Степан достает из кармана штанов кисет, трут и огниво. Угостив Щенсного щепоткой махорки, скручивает себе «цигарку» толщиной с палец.

— Далече, кажуть, на великом окияне…

Махорка жжет, как перец. Седой дымок долго стоит над плотом в тихий час заката. Алеют вылизанные пласты песчаных отмелей, и вода отливает багрянцем. Все знакомо, все памятно с детства: сверкающая, расщепленная в этом месте, как ригель, гладь Вислы, необозримые заросли ивняка — на плетеные кресла, которые пароходы везут и везут в Варшаву, запах реки и небо какое-то особенно светлое… И извечная мужицкая тоска.

— Далече, кажуть, на великом окияне есть остров богатый — Австралия.

На острове том будто бы деревья вечнозеленые и урожай собирают дважды в год. Нету там господ, и нету подневольных. Земля ничейная, паши и сей, сколько сможешь. Замков и заборов народ не знает. Зато, если кто украдет или кого обидит, его сразу всем миром судят и сажают на корабль — пусть убирается в чужие края.

Щенсный знает, что нету на земле острова благоденствия. Всюду примерно одно и то же: грабеж, насилие, подлость. Разрушить надо весь этот мир. Но как разрушить и что вместо него построить — этого он Перегубке пока объяснить не может и поэтому молчит, не перебивает.

— …И чоловик живет тама с бабою в любви и согласии, с дитятками, как Адам с Евою приблызытельно!

Во Влоцлавеке их встретил с лоцманом не Арцюх, как ожидал Щенсный, а молодой писарь Млечарский, тот, который когда-то раздал струги «мужицкой артели» и поставил ее на работу на лесоскладе. Арцюх, рассказывали рабочие, повесился у себя на оконной перекладине.

Млечарский не узнал Щенсного. Проходя мимо него с лоцманом, он остановился на плоту, всматриваясь в воду, нет ли где больной древесины. Он искал жирные глазки смолы, плавающей всегда над гнилью, как нефть. Велел рабочим длинными шестами с крючьями на концах сдирать кору под сучками — здоровы ли, крепко ли сидят. Наконец промерил и оценил десятка полтора взятых наугад бревен из разных вязок. Все было в норме, и они отправились в кассу.

Щенсный пообедал с Перегубкой в соломенном шалаше и сошел на берег в парикмахерскую.

Вернувшись, он скинул рабочую одежду — свой бывший выходной костюм от Сосновского из дорогого бельского сукна. Переоделся во все новое, купленное до армии, почти не надеванное. Правда, вещи попахивали нафталином, но терпеть было можно.

В городе фабричные сирены оповещали одна за другой о конце рабочего дня, когда сплавщики на берегу получили наконец заработанные деньги. Щенсный взял свои тридцать злотых и пошел вместе с остальными к Михалеку на Плоцкую улицу.

Он хотел только чокнуться со всеми на прощание, как положено, и сразу уйти, но плотогоны, облепив столики, принялись выпивать крепко. Заказывали закуски пожирнее да поплотнее, и пробки по команде «О-го-го, взяли!» то и дело летели к потолку.

Хвостек вытащил из футляра гармонь, красные, потрескавшиеся от холода и ветра руки положил на клавиши, тронул меха:

Пропахал до Гданьска

Вислу ты плотами…

За ним все хором — бойко, задиристо, так же твердо выговаривая слова:

…а теперь по-барски

Гуляешь с дружками!

Под общий шум и гомон Щенсный выскользнул в буфет. Купил поллитровку для сплавщиков. В голове слегка шумело. В кармане он нащупал бумажки и серебро, около сорока злотых — что тут жадничать, надо и домой прихватить по случаю возвращения!

— Дайте, пожалуйста, еще пол-литра и кило колбасной смеси, — сказал он Михалеку.

У стойки рядом стоял молодой полицейский в мундире с иголочки, сверкающий, как новая монета. Зашел, должно быть, пропустить рюмку после дежурства.

— Подать на стол?

— Нет, с собой возьму. В Козлове ведь в этот час ничего не купишь.

Полицейский перестал жевать свой бутерброд.

— Вы здешний?

— Здешний.

— Как вы сказали? Где ничего не купишь?

— В Козлове, — ответил Щенсный, засовывая бутылку в карман, а колбасу за пазуху.

— Минуточку. Платите штраф.

— За что?

— За Козлово.

— Не понимаю.

— И не надо, — отрезал полицейский, вынимая блокнот. — Ваша фамилия?

— Достаточно того, что я из Козлова.

— Опять? Пять злотых или три дня ареста!

— Да идите вы… — отмахнулся Щенсный и хотел было уйти, но полицейский схватил его за рукав.

— Стой, мне не до шуток. Штраф плати!

— Не трожь, — тихо процедил Щенсный, — а то я как трону…

Они стояли сцепившись, с яростью глядя друг на друга, но тут Перегубка заметил, что творится.

— Братцы, дак та собака нашего