Книга Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов

добьется известности, как какой-нибудь Корнейчук или Штейн, бросит к чертям науку и станет служить одной Мельпомене…

Расторгуев слушал его, не мешал: быть неучтивым он просто не мог. Софья Павловна удалилась.

— Начнем. Без нее будет легче.

Читал Мышковский артистично и подряд одолел две пьесы. Но тут баритон его начал сдавать.

— Соображу кофеек!

Кофе «сообразил» густой, добавлял в него черный перец, тертый чеснок, белок сырого яйца — для золотистости и чистоты напитка. Когда это снадобье средневековой алхимии было готово, пить его мог только Борис Амосович. У Расторгуева от первых глотков приступом подкатила изжога. Зато хозяин квартиры, осушив две чашки, налил себе третью. К такому напитку он, видно, привык. Вновь Мышковский стал бодрым. Жестикулируя, читал еще часа три…

Но вот неловким движением руки драматург опрокинул чашку с недопитым кофе. Черное сусло трауром залило рукопись.

— Досадно, — очнулся от упоения Мышковский.

— В самом деле, — сказал полусонный Расторгуев.

— Плевать! — Мышковский выдрал и отложил в сторону испачканные страницы. — Завтра перестучу и вклею.

Гром небесный не мог бы в ту ночь ему помешать! Лишь на рассвете он отпустил Расторгуева со словами:

— Развей свои замечания подробно и после отдай их мне… Желаешь еще кофейку?

— Уволь, любезный. Откуда у тебя такой адский рецепт? Твоим напитком впору крыс травить!

— В Саудовской Аравии нечто подобное шейхи пьют! Вычитал — испытал. Сначала, правда, и мне не понравилось.

На улице было тогда по-августовски туманно. С тополевой листвы на крышу купеческого дома звучно падали капли. Где-то несмело по утренней рани принимались щебетать птицы. Туча галок безголосо пронеслась по бледному небу.

За воротами Расторгуев не смог сдержать радости, облегчения. Шел и думал:

«Коварный Фуше предостерегал, что надо бояться первых движений души, ибо они всегда искренни. Но справедливо ли применить это суждение к Мышковскому? Тут у него не первое побуждение, не первый порыв. И Софья Павловна о том же предупреждала: тираном его назвала! Даже я не знал, что он такой беспощадный. Читать, упиваясь, сущую дрянь почти ночь напролет! Поразительно…»

Расторгуев долго не мог забыть той ночи. Однажды собрался с духом и сказал Мышковскому так:

— Не пачкай бумагу, не проливай чернил! Тратишь ты силы попусту. Что за ушиб у тебя? Что за вывих? Неужели наши студенческие спектакли так на тебя подействовали? С драматургией ты сядешь не в свои сани, а это опасно.

Пока Расторгуев говорил, Борис хватал ртом воздух, вертел головой и наконец выдохнул:

— Ну, спасибо! Ну и жестокий ты! Я ожидал сочувствия.

— Прости, но я смотрю на жизнь прямо. Прямо и говорю!

…Как давно это было! Пора бы забыть, ан не забывается. После этого откровения Мышковский прекратил сочинительство пьес, «ушел в науку», но больше чем на защиту кандидатской его не хватило.

В городе, где он жил, кандидатов расплодилось сотни. Были среди них известные. Но мало-мало…

7

Валентина Августовна, когда Погорельцев вошел, подставила щечку.

— Целуй, пока Сербина нет! — В глазах ее прыгали милые бесенята.

— Странно, — посмеиваясь, сказал Сергей Васильевич. — Последнее время, как я ни зайду, ты дома, а мужа — нет!

— Проходи и садись, идол хороший! Ну, что принесло тебе вчерашнее деловое свидание?

— Конверт с деньгами. Можешь поздравить: я взяточник!

— И весомый конверт?

— В нем двести целковых.

— Сходно!

— Всучил в темноте, на улице, без свидетелей.

— Будет отказываться. Кто мошенник давно, тому ловкости не занимать.

— Ничего, поглядим. Хочу вытянуть его в райком партии.

Погорельцев опустился в глубокое кресло в маленькой, но уютной гостиной, попросил пить. Валентина Августовна принесла морсу из черноплодной рябины.

— Размах у этого кандидата! — сказала она. — Мало ему одного этажа на даче — второй давай громоздить. А мы сколотили по домику — четыре шага на три — и довольны. И железо ему — оцинкованное!

— И то за неполную цену. Взятка — урезанная на сто с лишним рублей!

— Деловой человек, деловой!

Вошел Владимир Изотович — руки в масле, лицо довольное: в гараже был, в машине копался. Начал шумно, с порога:

— Итак, после праздника сразу в тайгу. Машина моя готова, лицензия у тебя в кармане, отпуск дают… О чем у вас тут разговор?

— О взятке, — ответила Валентина Августовна.

— Уже? — выразил удивление Сербин.

— Куй железо… — ухмыльнулся Сергей Васильевич. — Отъезд наш может затормозиться.

Сербин мыл руки под краном — убавил струю, чтобы не так было шумно, закипел, что редко за ним наблюдалось:

— Пошел ты к лешему с этим субъектом! Еще по судам тебе не хватало таскаться! Вон Валентина моя с работы иной раз приходит — как измочаленная. Твоего Мышковского я бы заставил лбом дверь открыть. В другой раз не сунулся бы!

— Смотрите, как он разошелся! — говорила, посмеиваясь, Валентина Августовна. — Беззаконие хочешь творить? Погорельцев, — она подмигнула Сергею Васильевичу, — хочет начать с райкома. Думаю, правильно. У этого Бориса Амосовича партийный билет в кармане лежит. Взятку дал. Как он себя поведет? Или в камень сожмется, или в слезах утонет. А в «Цыплятах», Сережа, за чей счет пили?

— Там все было на паритетных началах, — ответил Погорельцев.

— Хорошо, что ты у него не должник, — кивнула Сербина.

— Он не давал мне рассчитываться, но я настоял. И этим доволен. В «Цыплятах» избранным не коктейль подают, а «чай с ложечкой». И цена «чая» двойная.

— Растолкуй, — попросил Сербин.

Пришлось объяснять. Все посмеялись: действительно, маскировка.

Погорельцев ушел. У него было чувство полной уверенности, как поступать дальше. Конверт с деньгами казался почти невесомым, но обжигал руки. А Мышковский на этот раз даже не дрогнул: сунул парочку сотенных как ни в чем не бывало и был таков. Значит, надеется, что прокола не будет. Наверняка и в науку так шел. Конечно, не новичок он в такого рода делишках! Аркан на него Погорельцев накинет, но испугает ли это его? Поднимет шум, что оскорбили, оклеветали. И доказательств, мол, нет.

— Доказательства будут, — вполголоса сказал себе

Сергей Васильевич. — Придется попятиться, Борис Амосович…

Дома ждал ужин: плов. Клавдия Федоровна не спала, встретила мужа ласково и не обиделась, когда он от еды отказался.

— Я сыт. Спасибо.

— Как позастольничали?

— Любо-дорого.

Глубокий вздох Клавдии Федоровны, судорога, пробежавшая по ее рукам, сложенным на коленях крест-накрест, тоскующий, настороженный взгляд.

— Не спишь почему?

— Тебя ждала. Вот думаю: вы на медведя пойдете, опасно?

— Маленько есть, — заглянул ей в лицо Погорельцев.

— Осторожнее там. Когда едете?

— Числа десятого ноября.

— В Пышкино все-таки метите?

— Лицензию взяли в чулымские охотугодья. — Он зевнул. — Устал я что-то, давай-ка спать…

…Утро опять было снежное, слякотное. Бледноликий рассвет