Книга Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946 - Богуслав Пазь

Я до сих пор помню этот побег в лес по мерзлым бороздам вспаханного поля. Я помню большое восходящее солнце красного цвета. Я видела ребенка, который наклонился над убитой матерью и просил ее, чтобы она встала, но безрезультатно. На поле лежали мертвые тела, одеяла и подушки. Моя сестра во время побега подобрала на поле одеяло в клетку, а я подобрала маленькую подушечку в крапинку, и просила маму, чтобы она остановилась, чтоб я лучше ухватила эту подушку. Мама не остановилась […]. Подушка выпала у меня из руки на поле. Когда мы вошли в лес, то встретили там моего дедушку Эмиля, женщин с детьми и пожилых мужчин. Мой дедушка спросил мою маму: «Хеля, где Метек?» — то есть мой папа. Мама ответила, что убежал в лес. Мама нарвала мху, завернула нас в одеяло, которое Крыся притащила в лес, и усадила нас на этот мох под деревом. Приближался полдень. Мы были голодны и нам было холодно. Дедушка сказал моей маме, что пойдет посмотреть, горят ли еще Пендыки [.]. Через некоторое время он вернулся, с белым как мел лицом. Мама просила, что случилось, и он, задрав рубашку, показал, как ему попали пулей в живот [.]. Дедушка сказал нам, чтобы мы все убегали подальше в лес, а то придут бандеры и нас прибьют. Мама уложила дедушку на мох и накрыла его одеялом. Мы попрощались с дедушкой и, замерзшие, вместе со всеми остальными, кто был в лесу, пошли еще дальше в лес. Среди нас, детей, был 13-летний мальчик, которого послали в Цумань[474], чтобы сообщить, что в лесу женщины с детьми и старики. Под вечер приехал немецкий грузовик, а с ним мой папа. Нас погрузили на этот грузовик и отвезли в собор Святых Петра и Павла в Луцке[475]. Дедушка остался в лесу, и думаю, что он там скончался, поскольку у нас больше никогда не было от него вестей. Собор был превращен в склад зерновых, но, поскольку был конец марта, хлеба уже не было, только немного соломы [.]. Мы были очень голодны, и люди, как узнали, что в соборе собрались люди из сожженных деревень, принесли нам кое-что поесть [.]. Люди из Луцка приходили и забирали детей, а чтобы родители позднее смогли забрать своих своих детей, давали свой адрес. Я с сестрой тоже жила в одной семье, фамилии не помню. Там было тепло, нам дали еду, одежду, и эта пани даже купила моей сестре розовую шапку и розовый шарфик, а мне белую шапку и белый шарфик. Когда родня из Людвиковки узнала, что Пендыки сожгли, а те, кто уцелел на пожаре, теперь живут в соборе в Луцке [.], то брат моей мамы, Станислав, приехал за нами на телеге. Мы поселились у бабки Виктории в Людвиковке [.]. Деревня Люд-виковка расположена была в такой низине у леса. Там было много фруктовых садов и много зелени [.]. Только жить в ней становилось все печальней, потому что все чаще доходили слухи про убийства бандеровцами польского населения.

Как-то раз семья собралась у бабушки и решила, что будут копать схрон, вход в который будет в кладовой […]. Выкопали большой схрон, из которого был еще выход в поле […]. Крестьяне из Людвиковки организовали самооборону и по ночам несли вахту, а женщины с детьми прятались в схроны или шли на ночь к родственникам в Млынов, к этому времени некоторые семьи уже переехали в Млынов, так как считали, что там будет безопасней. Мы, с мамой и папой тоже поселились у тети Юзефы [в Млынове]. [.]

В воскресенье мои мама с папой решили поехать в Людвиков-ку, чтобы испечь у бабушки хлеб и привезти его к тете в Млынов. Меня и сестру тоже взяли с собой. В понедельник бабушка испекла свежий хлеб, но сказала моей маме, чтобы та ехала в Млынов только завтра, чтобы хлеб лучше остыл. Следующую ночь мы провели в схроне, который был выкопан под полом кладовой для зерна. Вход в схрон был так ловко замаскирован, что если кто чужой об этом входе не знал, то не заметил бы […]. В схроне была солома, перины, подушки, питьевая вода и ведро, чтобы дети и взрослые могли справлять свои физиологические потребности.

Именно в эту ночь на 13 июля случилась страшная трагедия. Немцы вместе с бандеровцами окружили деревню и жестоким образом с ней расправились. Из этой напасти мало кто выбрался живым, особенно мужчины. У бабки в схроне скрывались мама, папа, сестра и я, а еще сама бабка, сын Станислав, Францишка и Аделя […]. Были еще другие семьи с детьми […]. До схрона доносился вой собак, выстрелы винтовок и взрывы гранат. Последней в схрон на ночь входила бабка с дочкой Аделей. Аделя, последней входя в схрон, зажала дверьми в схрон какую-то тряпочку. Когда перед самым полуднем 13 июля немцы вошли в кладовую, они заметили тряпку между половицами, и так обнаружили вход в схрон. Они начали звать всех выйти из схрона. Мой дядя Станислав убежал из схрона через выход [.] в поле, на котором было много высокого хлеба. Так дядя остался жив и дожил до 1991 года. А вот остальные — женщины с детьми, мой папа и дяди — были вынуждены выйти из укрытия. Нас всех согнали к лесу, там отделили женщин с детьми до 14 лет, а старших мальчиков и мужчин поставили отдельно. У меня и сейчас в ушах стоит плач детей, матерей, и прощальное отчаяние отцов. Женщины с детьми остались у леса, а мужчин и молодых парней погнали в сторону хлевов, которые еще не сожгли. Некоторые пытались бежать, их сразу расстреляли. Картина расставания была очень жестокой. Я помню, как папа последний раз обнимался с нами […].

Женщины с детьми стояли большой группой, в ужасе от той судьбы, какая их вскоре должна постичь, потому что нас тоже должны были расстрелять. В какой-то момент моя мама и другие женщины попросили разрешить им помолиться. Немец дал согласие на молитву, и мы начали читать [.] Кто в опеку доверится Господу своему […]. Во время молитвы приехал немец на машине и дал приказ немцам, чтобы женщин с детьми не убивали. Через некоторое время приехали немецкие грузовики, погрузили женщин и детей и отвезли их в лагерь в Дубно. Мужчин и парней расстреляли и