Книга Память по женской линии - Татьяна Георгиевна Алфёрова

учителя… – артачилась вторая, но ее перебили.

– Жена его бросила, когда Гарифычу запретили в море ходить, деньги стали не те, и дома подолгу отсвечивал, – сказал третий.

– Может, наоборот: ему стал никто не нужен, когда море закрыли? – спросил первый.

– Если никто не нужен, зачем в школу пошел? К детям? Он же гений педагогики! Витя-второгодник в колонии насиделся бы, если бы не Гарифыч! – сказал третий. – Да и Женя тоже, если честно.

– Я в принципе о том же. Мы ведь видели его бывшую, так себе рыба: крупная, гладкая, с претензией, но не дельфин и даже не тюлень, – сказал первый.

– Да она спала и с моржами, и с дельфинами, мы же видели! – сказал третий. – В одной парадной живем. Так у матросских жен водится.

– Дурак! – сказала вторая и разбила об пол тарелку с огурцами, ведь от огурцов меньше уборки, чем от седелки. – Моя тетка – матросская жена, и ни с кем она не спала!

– Да ладно! – сказал третий. – Зато мы до сих пор помним звездную карту. Не веришь? Пойдем на крышу!

Вторая промолчала. Она звездную карту не помнила, хотя сдала астрономию на отлично.

Таня-Танечка

Особых грехов за ней не числилось. Маленькая, субтильная, часто растрепанная, ресницы вниз на полщеки. На работе в своем отделе рисовала какие-то архитектурные конструкции – а кто не рисовал? Тихая такая барышня с пушистыми волосами, но угораздило же тебя влюбиться именно в нее. А ведь были подходящие: активные, шумные, любимые всей труппой самодеятельности довольно-таки известного в городе проектного института. Но нет. Влюбился в эту, пастельную.

Ладно, роль-то свою ведущую (и не только в самодеятельности) понимал, не афишировал. Но так сложилось, что собрался уехать в другую страну, нехорошую по оценкам тех времен, в Израиль, ага. Ясное дело, уволился сам, чтобы не подводить начальника отдела (начальник тоже уехал, но много позже, когда Израиль уже не считался объектом приложения продажи Родины). Ну то есть собрался уехать, но влюбился. Влюбился и уехал. А барышня, само собой, осталась, у нее и возможности не выпало уехать с любимым: во-первых, русская, во-вторых, вы не женаты.

Провожали тебя всей самодеятельной труппой, даже родители в сторону отошли, пугаясь массы поклонников. Поезд «на Израиль» отходит от Варшавского вокзала (он еще работал, во всю мощь немногочисленных путей), труппа перрон целиком заполонила, прочие отъезжающие ежатся. Собачка там еще пестренькая шлялась по перрону, почти колли, но маленькая, метиска.

– Бедная собачка, – говорю. – Как она в тесном вагоне переживет путешествие?

– Это вы бедные, что остаетесь! – весьма доброжелательно отвечает пожилая дама, хозяйка собачки.

Не обижаюсь. Что на стариков обижаться! Я же еще не знаю, что через год мы все будем бедными реально, и я обрадуюсь тому, что бабушка научила впредь запасаться крупой и макаронами. У бабушки опыт: блокада, а перед тем Гражданская и финская войны. Бабушка строго наказывала: по пять кило крупы-макарон, а еще постного масла, соли и спичек. Солью-спичками не запаслась. Не пропала, чего там, но лучше бы запаслась. Солью можно было мясо сохранять, когда мясо нечаянно перепадало. Но упущено.

Ладно, вернемся к твоим проводам. Теснимся на «варшавской» платформе: ты, друг наш любезный, уже в вагоне, из окна купе машешь. Заранее. Двери-то в вагон закрывают много заранее. И собачка полуколли тоже в каком-то вагоне, но собачки не видно в окнах. Им, пассажирам, там в вагонах просторно, хоть и волнуются. А нам, провожающим, на платформе тесновато. И времена наивные, никто еще фляги с коньяком не изобрел, чтобы с собою в кармане носить, да и не пили мы коньяк в такое раннее время, в два часа после полудня.

Стоим плечо к плечу, пялимся в окно вагона. О чем говорить – не догадываемся. Что ни скажешь, либо пошлость выходит, либо пафос неуместный. Так что просто стоим, толкаемся и смотрим, думая про себя: ну скорее бы уже все отъехало. Поезд, ситуация и само время. Вот отъедет оно, и можно озадачиться: пойти к кому-нибудь из нас, по дороге захватить водки и пельменей, сесть за стол и поплакать. Вот тогда и хорошо, то есть печально, но наружу печально.

А рядом, прижимаясь плечиком, спрятанным под тонким светлым пальтишком – тесно на платформе, напоминаю, куда деваться, – стоит барышня твоя, нашего друга любезного. Она не рыдает, нет, ресницы накрашены (что мы отметили с неудовольствием и злорадством), но она как-то странно не мигает вовсе. Потому что загоняет слезы обратно. Потому что хочет, чтобы ты не увидел, как потечет тушь с ее ресниц, хочет, чтобы запомнил ее красивой.

Но нам-то не до того, мы не верим этим кунштюкам, у нас дружба пятилетней давности – выдержанная, как коньяк! Мы отжимаем лишнее плечо, тем более – плечико, чтобы беспримесно и сплоченно уйти плакать к кому-то из нас. И плачем почти час, после кончается выпивка, кто-то садится мучить клавиши или струны – какая разница! Поем. Пьем чай. Поем. Выходим курить на лестничную площадку. Поем.

Хотелось бы догадаться, почему мы так много пели в то время? Окуджаву, Визбора, просто народные песни (обязательно «Ой, да не вечер, да не вечер» на два голоса).

Проходит некоторое время. Мы регулярно пишем тебе, нашему любимому другу, письма в Израиль, ты относительно регулярно отвечаешь. Письма, разумеется, не по тогда уже медленной стезе – «Почте России», а через знакомых, с оказией. И мы никогда не вспоминаем о маленькой хрупкой барышне с пушистой прической, зачем? Она не вписывается в нашу картину.

Через год ты присылаешь приглашение в Израиль. По тем временам – пропуск к свободе, можно выехать из СССР на неделю! Во вражескую страну Израиль, а он враждебнее Америки в те года! Приглашение не родителям, не друзьям. А вот этой маленькой женщине с пушистой челкой, ох, ну как же так-то?

Наши общие друзья мужеского пола сообразили пораньше, не то чтобы они были мудрее, но им ревность не затемняла положенные диоптрии. Они приняли твою маленькую барышню и поддержали. А мы, подруги, все удивлялись, не верили, вплоть до вашей свадьбы, когда ты вернулся, чтобы зарегистрировать брак. В Израиле регистрация не прокатила. Проблемы в Израиле, это мы давно усвоили.

Ну что сказать… прошло тридцать лет. У вас чудесная дочка. Конечно, через треть века мы поверили в вашу любовь, но зачем-то долго сомневались. Вру, не зачем-то, а от ревности, женам друзей достается от друзей-подруг из прошлой действительности.

Но из моих грехов, а они есть и их много, в числе первых: узенькая